Орландо поспешно протер рукавом глаза, заглянул в зеркало, поправил челку, вздохнул несколько раз и вернулся в гостиную Элмара, где дамы терпеливо ожидали великого момента приобщения к прекрасному. Присел на диван, привычно пристроив инструмент на колене, тронул струны, подтянул четвертую. Вечно она сбивается со строя, наверное, колок разболтался… Кантор как-то сказал, что таким инструментом только гвозди забивать и вообще это не гитара, а дрова.

Исполнять свои бодрые революционные песни у расстроенного вождя и идеолога не было никакого вдохновения, из-за того что сам процесс исполнения безжалостно и больно напоминал о покойном наставнике. Зато пришла на ум одна мелодия, которую он услышал в гостях у старого барда, пронзительно печальная, полная надрывной беспросветности и как раз соответствующая его нынешнему настроению. Слов он, к сожалению, разобрать не смог, но мелодия запала в сердце так прочно, будто он не слышал ее всего два раза, а знал всю жизнь. Он играл вдохновенно и самозабвенно, вкладывая в музыку весь свой Огонь, которого у него, надо сказать, хватало. Иногда сбивался с тональности, иногда явственно фальшивил, спутав ноту или просто не попав по струне, но не обращал на это внимания. Орландо играл и видел, как влажнеют и грустнеют глаза слушательниц, и вдруг понял, что не сможет сделать того, зачем сюда явился. Не сможет сказать этой славной, доверчивой девчонке, что ее любимый Кантор больше никогда не приедет, потому что его больше нет. Ни сегодня, ни завтра, никогда не сможет. Даже если она спросит, соврет что-нибудь, например, что его перебросили в южные джунгли… надолго… очень надолго… А как сказать, если язык не поворачивается? Вот она сидит, смотрит на него восторженными глазами, благоговея от общения со столь выдающимся бардом, хлопает своими светленькими ресничками, ничего не подозревая, а он возьмет и как скажет… Нет, никогда. Пусть Амарго сам говорит, если считает, что так надо. В конце концов, Кантор его об этом и просил, нечего перекладывать на других свои обещания. Или пусть Шеллар скажет, он психолог, у него получится…

– Как здорово! – восхитилась Ольга, когда музыка смолкла. – Я еще ни от кого в этом мире такого не слышала! Крутой медляк, немного на блюз смахивает, но не блюз, а что-то среднее… Сам сочинил?

И нет бы ему вовремя вспомнить, что честность и скромность есть добродетели вечные и неизменно ценные… или как там говорилось в книге «Наставление отрокам», которой его в свое время задолбал мэтр Максимильяно… Нет же, понадобилось за каким-то хреном выпендриться перед девушками!

– Да, – не удержавшись от соблазна вкусить хоть немного аплодисментов от благодарной публики, соврал Пассионарио и скромно опустил глаза. – Я написал эту пьесу, когда узнал о смерти маэстро. Только слов вот так до сих пор и не смог подобрать.

– Послушай, Плакса, – перебила его Азиль, – а ты уверен, что маэстро умер? Мы тут на днях узнали, что он, оказывается, жив, но где-то скрывается. Может, ты его встречал, но просто не узнал? Нам сказали, что он потерял руку, да и лицо очень пострадало…

– Ну что ты, – вздохнул ученик маэстро, откладывая гитару. – Я бы его все равно узнал. Если не в лицо, то почувствовал бы, увидел иначе, как видят маги… Нет, Азиль, маэстро умер.

– Диего тоже так говорил, – кивнула локонами нимфа. – Но я все равно сомневаюсь. Если бы он был мертв, сон-проклятие сложился бы иначе, с этим все соглашаются. И ты, как маг, тоже должен это понимать… Ах, ты же, наверное, не знаешь…

– Знаю, – снова вздохнул Пассионарио.

– Тебе Диего рассказал? – тут же догадалась Ольга. – Вы же с ним друзья, он тебе, наверное, все рассказывал… А это у тебя его сережка, или они у вас просто одинаковые?

– Он подарил мне ее… На память… – заметался изобличенный вестник, проклиная себя за забывчивость. Снять не мог, недоумок! – Он… его послали в… другое место… и мы расстались… вот… Он подарил мне сережку на память и попросил сказать тебе… и вообще… навещать, развлекать там, помочь, если чего…

Наверху что-то глухо стукнуло, вроде открылась дверь, и не успел товарищ Пассионарио обернуться, как что-то твердое и тяжелое, просвистев в воздухе, больно и увесисто огрело его по спине чуть выше поясницы, и дрожащий от негодования голос прокричал:

– Ах ты конспиратор задрипанный! Ах ты в ухо трахнутый плагиатор! Хрен тебе моржовый в задницу, бессовестный, брехливый мерзавец… – И далее более полудюжины эпитетов, неприемлемых в порядочном обществе.

Уличенный в плагиате вождь и идеолог застыл в ужасе, не решаясь обернуться и ожидая нового удара по спине. Перепуганное воображение моментально нарисовало ему призрак наставника, который отныне будет преследовать его всю жизнь и дубасить пюпитром при каждой попытке присвоить себе авторство чужих произведений.

– Подарил я ему, наглый, бесстыжий сукин сын! – продолжал разоряться за спиной возмущенный голос Кантора, чуть менее громкий и чуть более хриплый, чем обычно. – Не успел я умереть, как он уже напялил мою сережку и охмуряет мою девушку, долбаный обкуренный козел, драный в задницу плешивым гоблином!

– Диего, что ты делаешь! – испуганно вскрикнула Ольга, подхватываясь с места и устремляясь к лестнице. – Зачем ты встал?

– А я должен был лежать, – продолжал разоряться Кантор, – когда это позорное убожество корчит из себя великого барда, думая, что если воровать темы в других мирах, то этого никто не заметит?

Обалдевший Пассионарио медленно обернулся и тихо ахнул, увидев, как совершенно живой и перебинтованный Кантор виснет на перилах, пытаясь спуститься по лестнице.

– Любимый, ну зачем же из-за этого так психовать, – попыталась урезонить его Ольга, подбегая и подставляя плечо, чтобы смог опереться. – Да фиг с ним, какая тебе разница, сам он написал или нет? Стоило из-за этого так надрываться? Ты же мог упасть! Успокойся, пожалуйста. Пойдем, я отведу тебя в кровать.

– К хренам собачьим кровати! – проворчал Кантор, видимо, из последних сил. – Ты, засранец, подай мне палку! И помоги спуститься! Сидишь, хлебальник разинул, не видишь, что даме тяжело?

– Кантор! – судорожно выдохнул Пассионарио, осознав наконец, что перед ним действительно живой Кантор и что минуту назад его самым реальным образом перетянули по спине увесистой тростью. Он подхватил эту трость, без которой его воскресший соратник теперь не мог стоять и вис на перилах, и бросился вверх по ступенькам. – Кантор, ты жив! О небо, какое счастье!

– Спина! – взвыл Кантор, вырываясь из его объятий. – Больно же, придурок! Уйди! Что ты ко мне целоваться лезешь, мать твою, извращенец, папин сын! Тьфу на тебя! Убери от меня, на фиг, свои слюни и сопли!

Любимый вождь поспешно отпрыгнул в сторону, уворачиваясь от очередного удара трости, которую разгневанный Кантор, едва получив обратно, тут же поспешил пустить в дело. Промахнувшись, бедняга чуть не загремел с лестницы, поскольку его по инерции занесло вперед, и едва устоял на ногах, успев вцепиться в Ольгу.

– Прекрати скандалить! – потребовала та. – И успокойся наконец! Тебе же нельзя вставать!