пожелал ее отпустить: теперь уж нельзя его одного оставлять, теперь он в расстройстве!

— Да отчего же? Если все равно не верится вам, что они затеют войну?

— А само слово? Напоминание само? Ты что — мою нервную систему не знаешь? На нее такие вещи убийственно же действуют…

Ясно было: накатывал очередной приступ капризности. Семь или восемь таких приступов случались на дню. Одни были пятиминутными, другие растягивались на два-три часа и не давали покоя.

— Постановили же, — чуть не плакал больной, — ни плохих новостей, ни трудных вопросов! От них кости срастаются медленно или даже криво! Я болен, я в гипсе, я вне игры, я эгоист на пенсии! Я давно прошу, не могу допроситься: щадите своего короля, не докладывайте плохое! Мало ли что может случиться — я вовсе не мечтаю об этом узнать, если оно не радует!

И король привел пример: в городе холера, а дворец штурмует банда головорезов… к тому же начальник стражи ночью повесился! Если прямо так и доложить — впору с ума спятить… А как доложит опытный и чуткий слуга престола? В городе все спокойно, Ваше Величество, заседает конгресс врачей, а прибывший к нам театр дает оперетку из разбойничьей жизни… Ночью начальник стражи на ней уже… что? — пове… се… или — си-? Нет, — се-! Повеселился!

— Вот оно как делается, чтобы не огорчать! Станешь королевой — требуй такого бережного обращения…

Вдруг свекор сменил тему:

— Никак ты, девочка, не поймешь, кто ты теперь есть… грозная же власть в твоих кулачках!..

— Помилуйте… — Она засмеялась даже. — Что мне делать с ней? Особенно с грозной?

Король сказал: любая другая, окажись она в ее положении, давно бы ответила по достоинству «этой фармазонской кошечке». И спросил: не хочет ли невестка направить посылочку Юлиане, этой Балтасаровой дочке, которая на ее место метит? А в той посылочке, допустим, — мышь? Стал прикидывать: живую лучше? Или дохлую?

Будь Золушка неженкой, воспитанной в дворцовых покоях, она беззвучно, мягенько упала бы в обморок, вероятно. Но мыши не были в ее жизни самым страшным, она с ними даже играла иногда в отчем доме (больше не с кем было), даже музицировала для них!.. Жаль, всего не объяснишь Его Величеству — он сам потеряет сознание, если такое услышит…

Во все глаза следила Золушка за гордой грациозной кобылой мужа (ох и страдала же красавица Карма от его жестоких шпор! Но — боготворила седока, обожала, вот странность!), а до слуха доносились королевские нотации:

— Ты уж слишком безответна, так нельзя. Моя покойница, бывало, сервиз на сто двадцать персон поколотит, если что не по ней! Изумительно тарелки метала, земля ей пухом… Вот бы у кого тебе поучиться… Вообще-то, я дал слово кое-кому, что буду совсем другие мысли тебе внушать. Ладно… замнем… Ты поскучнела что-то. Неинтересно со мной? О чем думаешь?

Она сказала: о Лариэле… о том, как трудно ему.

Тут они услыхали голос герцогини Гортензии. «Алкидушка! Друг мой!» — напевно звала свояченица. Золушка быстро сказала, что пойдет поискать блюдо с черносливом. В дверях они с герцогиней столкнулись, Золушка поклонилась приветливо, но та ничего не пожелала ей сказать, совсем ничего…

Едет крыша, а на ней — чернослив

Гортензия пришла нажимать на короля: он обязан был поговорить с принцессой. Тема была ему задана: долг этой девушки перед короной и родиной. С Его Величеством почти дословно было пройдено и закреплено — что именно ему следовало втолковать, втемяшить ей. На худой конец — только намекнуть. Предполагалось, что девушка почувствует даже тонкий намек, как самую беспощадную метлу.

Едва свояченица приступила к обработке короля, он захныкал, что решительно не способен на такие вещи…

— Опять двадцать пять! — закатила глаза герцогиня. — Но ведь и сын ваш продолжает упираться… Нельзя же быть такими эгоистами в конце концов. Страна уже неделю сидит без творога!

— Не вся, не вся — я, например, получаю. И знаешь, Гортензия, самодельный творог моей невестушки совершенно ничем не уступает…

— А страна ест одних гусей! — Слова Гортензии звучали как оплеухи. — Нельзя же только о себе думать! У всех изжога! Люди столовыми ложками хватают питьевую соду, чтоб гасить этот пожар внутри!.. Нет, друг мой, вот вам последнее слово — не мое личное, а вообще всех патриотов: если принц Лариэль не найдет в себе решимости освободиться самостоятельно — ему помогут!

— Что… что это значит?

— Сказать вам? Черным по белому?

— Не надо! Ни в коем случае! — до синеватой бледности перепугался король. Он любил, когда — золотистым, например, по голубому, и совершенно не выносил, когда черным по белому. — Постановили же — не огорчать… О боже… Мне лучше уйти в монастырь! Нет покоя… У меня давление скачет! У меня мухи перед глазами!

Герцогиня попыталась внушить ему (уже в который раз): не будь он рохлей и сделай что надо — его уже лучшие профессора Фармазонии лечили бы. А там медицина — не чета здешней… Но он вцепился, как в якорь спасения, в эту свою няню и утешительницу! Незаменимую, видите ли!

В результате оказанного на него давления глава государства плакал, как дитя, навзрыд. Плач заглушал и слова герцогини, и его собственные. Хотя и с трудом, но можно было при желании разобрать, в чем его главная мука: у него нет своего мнения… он ни к черту не годный король…

— Все великие короли были как бы из одного куска сделаны… из одной глыбы. А я? Во мне бренчат сорок тысяч кусочков, мелких и пестрых, и каждый берет себе тот, который ему нужен. Каждый, кому не лень! Отпустите меня в монастырь! Отпустите!

Гортензия призывала его собраться, «вспомнить, какого он пола»… Напрасно: пола за собой король не признал никакого, сам себя клеймил прозвищем «интеллигент» — в общем, окончательно расклеился. А когда приступ самокритики пошел на убыль, Его Величество вытер слезы обеими ладонями и потребовал внезапно, чтобы Гортензия везла его к статуе Ипполита, деда его. Герцогиня уже готова была заключить, что у монарха «протекла и одновременно поехала крыша», но последовало другое объяснение, более жизнерадостное. У них, видите ли, с Анной-Вероникой идет такая незатейливая игра: один спрячет что-нибудь, другой ищет. Так вот, блюдо с черносливом король спрятал на голове статуи! Если не помочь снохе подсказками, она будет год искать это блюдо злосчастное! Поэтому — вперед! Туда, к дедушке Ипполиту!

Вне себя, ответных слов уже не находя, Гортензия направила туда кресло-каталку с носителем короны. Он был еще заплаканный, но уже повеселевший…

* *