— Такой хлебушек и в России? — спрашивал Саша. — Значит, там хорошо, если он вкусный?

— Хорошо, сынок, хорошо, — поспешно кивали головами Лев и Катя, боясь продолжения вопросов. — Идем скорее в храм.

Тихомиров вспоминал потом этот день, как день радости. Они входили в ворота и радовались: русские ворота! Подни­мались на паперть, и паперть была такой же, как в России. И две пожилые женщины в простонародных повойниках на головах — какой уж тут Париж: мытищинские богомолки собрались на Пасху к Преподобному. Откуда здесь? Расспра­шивают с тихими улыбками: кто, мол, такие, давно ли за гра­ницей? Сашу ласкают. И хочется так же ответить, да не ска­жешь всего. Вздохнули: «Сынок ваш под Богом живет.»

А ведь это — так, так! Выздоровление Саши наполняло Тихомирова чем-то вроде благодарности. Кому? Он до конца не мог понять. Беспокойство за сына не исчезало, болезнь могла вернуться в любую минуту, и Лев просил какую-то та­инственную силу, присутствие которой всегда ощущал.

Конечно, под Богом! Конечно.

Признаться, ему давно хотелось зайти в эту церковь. Но мешали страх и стыд. Как же — он, отверженец, враг Госуда­ря, России и народа, — мог бы переступить этот порог? За­чем? И его ли здесь место? Революционера, замешанного в цареубийстве.

Сердце гулко колотилось в горле. На паперти он сжал руку Саши, и тот отозвался пристальным взглядом.

— Будет ли служба? — глухо спросил Тихомиров на своем ужасном французском. — Я обещал сыну.

— Служба уже идет, — ласково, на хорошем русском отве­тил причетник. — Только в нижней церкви. А мы к праздни­ку готовимся, к Успению.

— В нижней? К Успению? — как эхо повторил Лев Алек­сандрович.

— Да-да, — просто, с улыбкой кивнул причетник и внима­тельно посмотрел на Тихомирова. — Позвольте, я проведу вас. Через алтарь-то ближе.

Они вошли в золотой полумрак, освещенный живыми огоньками теплящихся свечей и лампад. Оклады икон ис­крились в желтоватом приветном мареве. И все это мгновен­но и чудно отразилось в широко распахнутых глазах Саши.

— Папа, папуся. Как красиво! — прошептал он. — Я не видал такого, — и перекрестился, как его учили.

Священник возгласил: «Миром Господу помолимся!» Ди­акон читал ектинью.

Раздалось молитвенное песнопение, и Тихомирову вдруг стало страшно. В пылающей голове пронеслось: «Сейчас ра­зорвется сердце. Если это случится, если я умру, что же будет с Сашей, с моим мальчиком? Господи.» Спазмы перехвати­ли горло, сдавили дыхание. Мучительно хотелось заплакать, но он не выносил слез, презирал их и не верил плачу. А тут впору было зарыдать, упасть на красные храмовые ковры, застонать от боли, от стыда за свои блуждания, и еще — от счастья, от странного восторга видеть себя здесь, в право­славной церкви на тенистой Дару. Да, в церкви — вместе с Сашей, с Катей. Неожиданная мысль пронзила его: ведь для изгнанника, ищущего Бога и родину (а он все же — искал, искал!), этот маленький храм давал то, что нужно — ласку, доброту, надежду. А если дальше, смелее шагнуть? Ну же, давай, брат, не трусь: это освященное место, где любящий Отец празднует возвращение блудного сына.

Возвращение? Хватил. Не слишком ли скоро? Но почему нет, почему? Вот Саша, он рядом, крестится. Вслушивается в молитвы ектиньи, в чтение Евангелия, всматривается в каж­дение. Это его сын, русский мальчик. А он, Тигрыч? Впро­чем, довольно кличек. Он, Тихомиров, блудный сын. И Отец празднует его возвращение, ни в чем не укоряя, а лишь уте­шая и радуясь.

Почему-то он боялся сразу спросить сына: понравилось ли? А что если просто кивнет: «Да так, ничего, папа. Недур­но». И он терпеливо молчал. Но Саша заговорил сам. Заго­ворил тотчас же, как только вышли из храма, и уже можно было что-то сказать.

— Папа, папуся!

Тихомиров вздрогнул оглушенный негромким голосом ре­бенка. Повернулся к нему, обмирая душой. Лицо у мальчика пылало, повзрослевшие глаза сияли от нахлынувших чувств; глаза даже немного вращались, повторяя в этом сходстве са­мого Льва Александровича.

— Что скажешь, Сашурка?

Сын вдруг остановил их у самых ворот повелительным взмахом еще слабых рук.

— Папа, мама! Давайте больше не будем ходить к католи­кам, а? Даже когда дождик. Я хочу, чтобы мы приезжали сюда, в русскую церковь!

— Хорошо. Но почему? Да и нет ли у тебя жара?

— Нету жара. Просто. Немного жарко стало. Здесь луч­ше, красивее. И — теплее. — торопливо заговорил, глотая слова, оживившийся Саша.

Потом они снова зашли в чудесную булочную, и снова ели золотистые калачи, сидя на скамейке в церковном саду. И то, что сад был немного запущенным, с растущими приволь­но кустами — без стрижки французской — это тоже радова­ло их.

— Как же хорошо все русское! — повторял сын, от удо­вольствия болтая ногами. — А мы поедем в Россию?

— Конечно, мой милый, конечно, — вытолкнул Тихоми­ров непослушным языком. И отвернулся, чтобы Саша не уви­дел его глаз.

— Правда, мы будем ходить сюда?

— Будем, сынок.

Значит, он не погубил своего мальчика! Кого же благода­рить за эту минуту? Сердце дрогнуло, несмело еще подсказа­ло: Бога, конечно, Бога. Да, сам он грешил, возможно, и погубил себя, но успел, смог привести любимого Сашурку сюда, в русский храм на Дару, к правде. Значит, не зря высо­ким пророческим словом опровергалась пословица земли Израилевой: «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина». Он съел много кислых ягод, он надышался злой динамитной скверной. Но Саша. Нет, он не будет отвечать за это. Не должен отвечать.

Какая же поддержка — 18 глава книги пророка Иезекии­ля! В полупустом флигеле Ла-Ренси Тихомиров раскрывал Писание и удивительно — вскоре получал ответ на мучаю­щий вопрос. Все это походило на таинственный безмолвный разговор, к которому он привык за зиму и весну. Однажды раскрылось: «Вы говорите: «почему же сын не несет вины отца своего?» Потому что сын поступает законно и праведно, все уставы Мои соблюдает и исполняет их; он будет жив». (Иез. 18, 19).

Будет жив, будет! Как точно, как справедливо. Не несет вины. И до чего же славно думать об этом в уютной церков­ной ограде.

Саша доел свой калач. Они поднялись со скамейки и выш­ли за ворота. Перекрестились с поклоном, постояли немно­го, а затем двинулись по переулку к трамваю. Трамвай уже позванивал, торопя пассажиров в дорогу.

Но прошло и это лето. И осень, и зима миновали. Насту­пила весна 1888 года.

Тихомиров о многом передумал в эти месяцы. Снова начал вести дневник, свою «памятную книжку». Записал: «Саша жил именно «под Богом». Я ощущал таинственную силу. Религиозное чувство замечательно охватывало мальчика, который, больной, хилый, был в то же время замечательно хорош душой, с какой-то особенной тонкостью духовного восприятия. Я учился верить в духовное начало, наблюдая этого милого ребенка, и сам от него больше получал, кажет­ся, нежели давал ему..»