Шел, волновался. Получилось, что не зря.

— Ты считаешь, что Россия на подъеме, а революционная партия в полном расстройстве? — изумленно вскинулся Ру­санов. — И это ты, Тигрыч?

— Да, в стране нет никаких социально-экономических потрясений, и потому.. — попытался объясниться.

— Нет, вы послушайте, — не унимался Николай, повора­чиваясь к Лаврову и Оловенниковой. — Оказывается, тер­рор сузил, обесплодил идею революции, замкнул ее в неболь­шом кружке своих людей, а посему.. Посему помешал партии превратиться в широкое общественное движение.

Маша возбужденно вырвала исписанные страницы из рук Русанова. Прекрасные ее глаза забегали по строчкам.

— Ничего себе: партия должна слиться с Россией. — ле­дяным голосом прочитала она. — Это что же, слиться с Алек­сандром III, который казнил наших товарищей?

— Да не об этом же я, не об этом!

Старик Лавров, нервничая, принялся яростно расчесывать желтеющую седину.

— Ну, это ни в какие ворота! Тебе не стыдно перед нашим. Перед самим Петром Лавровичем? — разошлась давняя под­руга Катюши. — Россия уверенно идет своим путем. Како­во? Да такому слогу Победоносцев с Катковым позавидова­ли бы. Опомнись, Лев!

— Знаешь, Маша, когда я верил, что да, я и говорил «да». Когда я думаю, что нет, я и говорю — «нет». Простите. — сказал и вышел.

Он шагал по весенней Saint Jaques, по этой странной ули­це, где верхние этажи выпирали надстройками, нависали стеклом и камнем над головой, сужая небо до тонкой полос­ки ослепительной синевы, но чем тоньше была эта полоска, тем ярче пробивалась она, сияла до рези в глазах, тем настой­чивее торопила вперед, к высокому свободному простран­ству над бульварами и площадями. Лев шагал туда молодо и упруго, удивляясь тому, как может жить здесь народник Лав­ров — в серой каменной пещере, почти без солнца и дождя.

«Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног...» — знаменитый гимн великого Лаврова; любой студен­тик знает наизусть.

Отречься? Легко ли это? Прах стряхнуть. Да по силам ли ему, Тигрычу?

Он думал о России, писал о ней — ту самую, заказанную через Павловского брошюру. Из разных мест — из Петер­бурга, Москвы, с Юга — приезжали люди, рассказывали о родине. И это лишь укрепляло все смелее вызревающую мысль: революционной России как серьезной, сознательной силы больше нет. Да, есть революционеры, и они шевелятся и будут шевелиться, но это не буря, а рябь на поверхности моря. Все измельчали и способны только рабски повторять примеры былых героев, но не могут выдумать что-нибудь свое. Впрочем, и подражают-то они старикам лишь внешне.

— Лева, скорее, сюда! — сорвалось сердце от крика Кати; опрокинув утренний чай на бумаги, кинулся в детскую.

Побледневший Саша метался, сбивая ногами простыни, по кровати, сжимал руками голову и плакал от боли. Его тель­це сотрясал озноб, жар полыхал в полузакрытых глазах.

— Температура под сорок, только что вырвало. Что же де­лать? Врача. Нужен врач! — Голос жены дрожал.

— Саша, милый мой! Сынок. — ноги ватно подогнулись; он рухнул на колени, ловя прыгающими губами горячий лоб ребенка. — Что с тобой?

Всегда было так: Лев Александрович сходил с ума, когда нездоровилось Саше. А тут, похоже, дело нешуточное, и он сразу почувствовал это: не зря же сын врача, не зря сам недо­учившийся лекарь.

— Зачем вы говорите громко? И шторы закройте. Мне смотреть больно! — взмахнул руками страдающий мальчик.

Катюша бросилась к окну. «Неужели? Господи. Это так страшно!» — осененный жуткой догадкой безголосо шептал Тихомиров.

Вызванный врач подтвердил диагноз: цереброспинальный менингит.

— Впервые его описал доктор Вейксельбаум! — чуть само­довольно произнес француз. — Он открыл диплококк, кото­рый.

— Кто?! Плевать! Он выживет? Деньги. — Тихомиров по­чти вытолкнул из комнаты болтливого лекаря. — Да, деньги! Сколько надо?

— Левушка! У него судороги. — настиг его голос Кати.

— Деньги. Их немного. Возьмите все. Я после еще дам. Спасите сына. — совал в карманы врачу мятые франки. Тот отбивался, а Лев комком впихивал купюры с такой силой, что трещали нитки сюртука. — Умоляю!

— Поймите же, мосье, это менингит! Из десяти больных выживают только двое. И эти двое. Возможны осложнения: глухота, эпилепсия, идиотизм, наконец. Я сделаю все. Мы соберем консилиум, но.

С каждым днем Саше становилось хуже и хуже. Он уми­рал. У Тихомирова останавливалось сердце, когда мальчик, скрипя зубами от боли, переворачивался на бок с запроки­нутой головой, с поджатыми к животу коленками. «Поза ле­гавой собаки. Плохи дела.» — сокрушался доктор, и снова ставил на затылок несчастному злые «шпанские мушки».

Выл ветер в каминной трубе, и каждую ночь выл под ок­ном соседский пес, выматывал душу.

Пиявки, компрессы, стоны, рыдания Кати за стенкой.

Однажды показалось, что наступило улучшение. А сле­дом опять —рвота, опять стал мараться во сне под себя, ко­сить глазом. Он так измучился, бедный мальчик, что отвора­чивался, сжимал губы — не хотел пить горьких настоек вале­рианы и пиона, и тогда Тихомиров кричал на него, топал но­гами и, размахивая побелевшими кулаками перед высохшим маленьким личиком, силой вливал в посиневший рот про­тивное лекарство.

— Сейчас же пей, негодный мальчишка!

— Оставь! Не надо, Лева! — врывалась в детскую Катя. Он грубо гнал жену прочь.

И тут же, конечно, повестка из комиссариата полиции: срочно вызывают к префекту. Что делать, пошел. Оказалось, стало известно: под именем Долинского скрывается эмиг­рант-революционер, опасный для Франции Лев Тихомиров, которому предлагается покинуть Париж, страну. Пришлось пойти на поклон к Лаврову; старик дружен с премьер-мини­стром Клемансо. Республиканец Клемансо помог, но из сто­лицы надо убираться. Хотя бы на время. Пока можно жить только в провинции. Дали две недели на переезд.

Холеный премьер с ухмылкой будет рассказывать: «Я ожи­дал увидеть грозного цареубийцу Тигрыча, а передо мной сто­ял жалкий тип с трясущимися руками, только и твердивший: «Мосье министр, мосье министр.»

Руки тряслись. Душа трепетала. Саша, Сашенька, сынок.

Мальчик открывал глаза, и Тихомиров хватал первое, что попадалось. Вот наперсток, к примеру.. И тут же показывал веселый фокус.

— Смотри-ка, милый! Есть на пальце! — насаживал на большой палец наперсток и, дурашливо улыбаясь, прятал руку за спину. — Раз! Нет на пальце! Видишь? А теперь, опля- я-я (где вы, клоуны из цирка Чинизелли?). И опять есть! Смешно?

Но Саша не смеялся. Взгляд его был строг и серьезен; он не любил теперь пустых разговоров и разных глупых вздор­ностей, которыми взрослые обыкновенно забавляют детей. Даже сердился, делал бровки теремком. Льву Александрови­чу, с изболевшей, бессонной душой, порой казалось, что сын уже не ребенок и он знает больше его, своего отца. И знание это уводило мальчика иной неведомой дорогой. Он словно бы говорил — молчаливо и строго: все пустяки на свете, а есть только смерть.