В ином смысле, однако, концовка согласуется с принципом, о котором говорилось в начале статьи, – с тем, что Ерофеев скрывает свои отношения с западной литературой в русской оболочке. В этих рамках ядро поэмы остается оживленным Эразмовой иронией и ее синтезом шутки и серьезности. Такая модель может показаться слишком приглаженной, а ее имплицитный контраст русских и западных литературных влияний – слишком прямолинейным, но она проявляется в самом тексте, который лукаво выстраивает на первый взгляд явное противопоставление культур, но в результате сам демонстрирует возможности их смешения.

Русская культура, с ее религиозно мотивированным подозрением к идеям смеха и театральности, никогда не могла считаться подходящей для синтеза серьезности и шутки: что-то одно всегда доминировало, либо в нравственной тревоге о ценности чистой эстетики и комического, которая формировала жизнь и творчество Гоголя, Толстого и многих других, либо в усилиях Екатерины II (как описал Илья Виницкий) изгнать меланхолию из ее царства веселости[1071]. В «Москве – Петушках», однако, Ерофееву удается найти баланс между веселостью и меланхолией. Как Стерн, Честертон и другие писатели эразмовского толка, он находит ее в эстетике легкости и игривых отступлений[1072]. Отсюда – отчаянная потребность Венички, проявляемая с первой страницы, облегчить свою «ношу в сердце» и отправиться в такое место – Петушки, – где «первородный грех ‹…› никого не тяготит»[1073]. Мрачный финал поэмы, подчеркнутый настойчивым возвращением мотива тяжести[1074], в полной мере демонстрирует хрупкость этой перенесенной на иную почву эстетики, – и удивительно, как мало русских прозаиков за последние сорок лет смогли эту эстетику уловить.

Дмитрий Быков

Венедикт Ерофеев[1075]

1

Главный парадокс Венедикта Ерофеева заключается в том, что произведение авангардное, на порядок более сложное, чем дилогия о Бендере или даже роман о Мастере, полное цитат, аллюзий и вдобавок лишенное сюжета, – сделалось сначала абсолютным хитом самиздата, а потом источником паролей для всей читающей России. Ерофеев объединяет пролетариев, гуманитариев, военных, пацифистов, западников и славянофилов – примерно как водка. Но водка устроена значительно проще, чем ерофеевская поэма. Водка состоит из C2H5OH и H2O в оптимальной пропорции – и только; а «Москва – Петушки» – как минимум из пяти языковых слоев, которые будут здесь подробно описаны. Ерофеев смог написать классическую вещь, потому что в силу своей изгойской биографии не имел ничего общего с советскими – или антисоветскими – системами отсчета; в результате получилось произведение универсальное, продолжающее не советскую или подпольную, а прямо гоголевскую традицию. Только тот, кто ни от кого не зависел, никому не был обязан и ни на что не рассчитывал, мог внезапно (ибо прежние его сочинения не обещают ничего подобного), в мертвое время и в грязном месте, создать абсолютный шедевр. Это и есть единственный достоверный факт биографии Венедикта Ерофеева (1938–1990), сменившего четыре института, несколько десятков рабочих мест и множество городов в диапазоне от Кольского полуострова до Средней Азии. Он умер от рака горла, точно предсказав свою смерть: «Они вонзили свое шило в самое горло…» И об этой биографии мы больше ничего говорить не будем, потому что и сам Ерофеев знал ее плохо, постоянно искажал и, кажется, не придавал ей особого значения. А вот поэма – это да, тут далеко не все сказано и многое открывается.

2

Все говорят: Бахтин, Бахтин. А кто такой Бахтин, что он придумал? Он придумал много слов для людей, желающих казаться умными: хронотоп, карнавализация, мениппея. Что осталось от Мениппа Гадарского? Мы даже не знаем, был ли он рабом, или ростовщиком, или то и другое вместе. Но поскольку он сочетал стихи, прозу, сатиру и фантастику, то придумался жанр мениппея. По-моему, это ненаучно. По-моему, давно пора уже ввести жанр одиссея – поскольку в нем, помимо «Одиссеи», много чего написано.

Всякий этнос начинается с поэм о войне и странствии, что заметил еще Борхес. Русская цивилизация началась со «Слова о полку Игореве», сочетающего и войну, и побег. Золотой век русской культуры начался «Мертвыми душами» – русской одиссеей – и «Войной и миром», про которую – которое? – сам Толстой говорил: «Без ложной скромности, это как „Илиада“». Без скромности – потому что это не комплимент, а жанровое обозначение. «Илиада» рассказывает о том, за счет чего нация живет и побеждает, каков ее, так сказать, modus operandi. «Одиссея» задает картографию, координаты, розу ветров того мира, в котором нация живет.

«Мертвые души» писались как высокая пародия на «Одиссею», которую одновременно переводил Жуковский. Русская сатирическая одиссея дублирует греческий образец даже в мелочах: Манилов соответствует Сиренам, Собакевич – Полифему, Ноздрев – «дыхание в ноздрях их» – шаловливому Эолу, Коробочка с постоянно сопровождающей ее темой свиней и свинства – Цирцее, а сам Чичиков, как Одиссей в седьмой главе, даже воскрешает мертвых, читая их список и воображая себе, скажем, Степана Пробку.

Поэма Ерофеева потому и поэма, что выдержана в том же самом жанре высокой и даже трагической пародии: это Странствие Хитреца, вечный сюжет мировой литературы, обеспечивающий любому автору шедевр, вырастание на три головы. Одиссею нельзя написать плохо. Фельетонист Гашек, пародист Сервантес, хороший, но не более, новеллист Джойс – все прыгнули в гении, осваивая этот жанр.

Есть у него некоторые устойчивые черты, которые перечислим.

Во-первых, Одиссей никогда не может достичь цели своего странствия – или эта цель окажется неокончательной: за время его отсутствия мир изменился необратимо. Пока идешь, цель смещается, а сам ты тоже превращаешься, и в результате Итака отдаляется куда-то в вечность. Прийти на нее можно, но застать прежней нельзя: «Мой лук согнули чужаки, мой луг скосили мужики».

Веничка не может достичь Петушков, потому что ни одна одиссея не кончается благополучным возвращением; может вернуться Сэм, но не Бильбо и не Фродо. Конечная цель их странствия совсем иная. Тот, кто столько всего видел и сделал, не может вернуться домой – он туда не влезет. Величайшие одиссеи – «Мертвые души» и «Похождения бравого солдата Швейка» – остались незаконченными именно потому, что герою некуда возвращаться: за время их странствия мир успел перемениться. Петушки недостижимы, как рай.

Во-вторых, Одиссей стремится к сыну – Телемаху – или, по крайней мере, к родне; Блум находит Стивена, и Чичиков – наиболее вероятный финал – тоже обрел бы кого-то из своих, а может, как знать, и незаконного отпрыска. Веничка тоже стремится к мальчику, знающему букву «Ю», и без этого мальчика поэма была бы далеко не так мучительна и пронзительна.

В-третьих, одиссея описывает географию и главный транспорт того мира и той эпохи, в которую живет и творит автор. Главный транспорт греков – корабль, главная среда – море. Главная среда