маленький рост, лукаво сверкающие голубые глаза, отсутствие парика и расстегнутый мундир. Он несколько поежился, когда Суворов по древнему русскому обычаю сперва поклонился до земли, а затем поцеловал его руку и полу.

—      Я счастлив видеть, — высокопарно начал герцог Прованский, — первый меч России и глубоко сожалею о невозможности разделить с вами боевые опасности победы, в которой совершенно уверен...

Суворов изумил претендента первым же своим ответом:

— Бог в наказание за мои грехи, — почти сердито сказал фельдмаршал, — послал Бонапарта в Египет, чтобы не дать мне славы победить его.

Гул недоверия, смущения, восхищения прошел по толпе аристократов, трепетавших при одном упоминании имени непобедимого генерала.

— Ваша шпага есть орудие кары, которое направляет само Провидение, господин фельдмаршал, — торжественно проговорил претендент, приглашая гостя в кабинет для беседы.

Суворов тут же отозвался:

—      Надеюсь, ваше величество, сжечь немного пороху, чтобы выгнать неприятеля из Италии! И прошу вас, государь, назначить мне свидание с вами во Франции в будущем году.

В сердце претендента эта уверенность отозвалась болью:      и республиканцы оставались для него французами! Он молча наклонил завитую голову, пропуская фельдмаршала в кабинет.

Более часу шушукались аристократы, обсуждая увиденное и услышанное, меж тем как герцог Прованский восхищался той ловкостью бывалого придворного, с которой Суворов поддерживал разговор. Полководец рассуждал о том, что после побед в Северной Италии надобно войти в Дофине, направиться к Лиону, а затем ударить на Париж. Он говорил о провинции Дофине, ее стратегическом положении, экономических возможностях, словно ему довелось жить в ней. По отбытии Суворова претендент, тщательно взвешивая слова, сказал своим придворным:

—      Под этой оригинальной оболочкой таятся дарования великого военного гения.

Вскорости Суворов был уже в Вильне. На площади перед главной гауптвахтой его ожидали представители военных и гражданских властей, горожане, а также любимый Фанагорийский полк во главе со своим командиром Языковым. Не выходя из экипажа, фельдмаршал принял от полковника почетный рапорт и спросил:

—      А есть ли тут мои старые фанагорийцы?

—      Есть, ваше сиятельство! — Языков дал знак ветеранам приблизиться.

Тут же около пятидесяти рослых и седоволосых усачей подошли к экипажу:

—      Отец!.. Батюшка!.. Здравствуй!

Прерывающимся от волнения голосом Суворов откликнулся:

—      Здравствуйте, чудо-богатыри! Русские витязи! Мои друзья милые! Здравствуйте! А! Кабанов? Кириллов? Здравствуйте!

—      Ваше сиятельство! Отец ты наш родной, — начал говорить гренадер Кабанов, — возьми же ты нас с собою!

—      Хотим! Желаем, батюшка ты наш Александр Васильевич! — подхватили остальные.

Просьба была невыполнимая:      согласно утвержденному Павлом расписанию войск фанагорийцам предстояло отправиться в Голландию. Однако, не желая огорчать боевых товарищей отказом, Суворов громко, так, чтобы все слышали, сказал:

—      Буду молить о том государя!

Почтовых лошадей переменили, экипаж понесся дальше. Еще стояла снежная зима, дорога была трудной из-за ухабов и сугробов. В одном месте застрявший экипаж вытащили подоспевшие кавалеристы. Пока солдаты работали, Суворов кричал им:

—      Ура, ура, храбрые рымникские карабинеры!

Он узнал полк, участвовавший в знаменитой кавалерийской атаке на турецкие окопы под Рымником.

Из-за дурной дороги фельдмаршал в конце концов переменил экипаж на почтовые сани. 3 марта он остановился на несколько дней в своем Кобринском ключе и отдал распоряжение по имению. Только 9-го числа Суворов пересек границу и 14-го вечером прибыл в Вену. Ему отвели покои в русском посольстве, причем посол А. К. Разумовский распорядился вынести из комнат фельдмаршала зеркала и бронзу.

Когда на другой день Суворов отправился с графом Разумовским на прием к императору Францу, толпы любопытных запрудили венские улицы. Тридцатилетний император принял русского полководца чрезвычайно любезно. Суворову был пожалован чин австрийского фельдмаршала, ему подчинили, как главнокомандующему, союзную армию и обещали полную свободу действий. Однако одновременно император попросил его подробно высказаться о предстоящей кампании.

Именно с этого момента зародилось взаимное недоверие. Во главе австрийского гофкригсрата стоял барон Тугут, сын простого обывателя, правдами и неправдами пробивший себе дорогу. То, что он сам никогда не служил в армии и не разбирался в военных делах, не мешало ему составлять планы кампаний, давать советы генералам и вмешиваться во все подробности операций. Ради корысти он мог поступиться всем, чем угодно, вплоть до интересов своей родины. По словам Багратиона, это был «тонкий, бесчестный дипломат, глупейший в мире военный тактик и в высочайшей степени гордец и эгоист, нанесший своему отечеству неизобразимые бедствия».

Тугут всецело подчинил своему влиянию русского посла в Вене Разумовского, которого сами австрийцы прозвали «эрцгерцог Андреас». Посол не раз пытался уговорить Суворова, чтобы тот посетил Тугута, но слышал в ответ:

—      Андрей Кириллович, ведь я не дипломат, а солдат. Куда мне с ним говорить? Да и зачем? Он моего дела не знает, а я его дела не ведаю. Знаете ли вы первый псалом в псалтыре? «Блажен муж, иже ведает...»

Твердость и даже упрямство русского полководца еще более обострили отношения. Конечно, педантичный венский гофкригсрат после принесенных страной громадных жертв и многих военных неудач не мог слепо ввериться какому-то одному лицу, вдобавок иностранцу. Однако и Суворов понимал, что его наступательный план, изложенный в Кончанском Прево де Люмиану, не удовлетворит кабинетных теоретиков. Когда члены гофкригсрата, исполняя волю императора, приезжали к фельдмаршалу, тот говорил, что определить детали кампании можно лишь на месте, исходя из состояния вверяемых ему войск. Генералу Лауеру он сказал:

—      Цель — к Парижу! Достичь ее: бить врага везде; действовать в одно время на всех пунктах. Военные дела имеют свой характер, ежеминутно могущий измениться. Частные предположения тут не имеют места, и впредь предвидеть их никак нельзя. Одно лишь возможно: бить и гнать врага, не давая ему времени ни минуты, и иметь полную свободу действий.

Тогда с помощью Божиею можно достигнуть цели, в чем и ручаюсь.

Но гофкригсрату нужны были планы, предусматривающие каждый шаг. Суворову привезли прожект военных операций в Северной Италии, территориально ограниченных рекой Аддой, и попросили изменить или поправить то, что он найдет нужным. Фельдмаршал перечеркнул план и приписал внизу, что начнет кампанию переходом через Адду, а кончит, где Богу будет угодно.

По словам А. Петрушевского, «будучи знатоком истории, особенно военной, и изучив в совершенстве войны XVIII столетия, Суворов не мог не видеть, что несчастная мания — все предвидеть, все комбинировать на бумаге и направлять каждый шаг главнокомандующего из кабинета — дорого обходилась Австрии уже несколько десятков лет, и только одна эта держава по непонятной слепоте не замечала фальши в своей системе».

—      В кабинете врут, а в поле бьют! — постоянно говорил Суворов.

Наметившаяся было натянутость в отношениях еще не предвещала, однако, серьезных разногласий. Много