— Это гадость! Это мерзость! — закричала она. — Это не можетбыть, чтобы вы приказали.

Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее.Граф остановился у окна, прислушиваясь.

— Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! —закричала она. — Они остаются!..

— Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?

— Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что непохоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка…Маменька, ну что нам-то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе…Маменька!.. Это не может быть!..

Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал словаНаташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.

Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за матьлицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и срастерянным видом оглянулась вокруг себя.

— Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому-нибудь! —сказала она, еще не вдруг сдаваясь.

— Маменька, голубушка, простите меня!

Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.

— Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого,— сказала она, виновато опуская глаза.

— Яйца… яйца курицу учат… — сквозь счастливые слезыпроговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди своепристыженное лицо.

— Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. —спрашивала Наташа. — Мы все-таки возьмем все самое нужное… — говорила Наташа.

Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрымбегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и полестнице на двор.

Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверитьтому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своейжены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, асундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостьюпринялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным,но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как зачетверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляютраненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.

Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше невзялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых.Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружилиподводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор кРостовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили неснимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещейуже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворележали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которыетак старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможностьсложить то и то и отдать еще и еще подводы.

— Четверых еще можно взять, — говорил управляющий, — я своюповозку отдаю, а то куда же их?

— Да отдайте мою гардеробную, — говорила графиня. — Дуняшасо мной сядет в карету.

Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за раненымичерез два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находиласьв восторженно-счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.

— Куда же его привязать? — говорили люди, прилаживая сундукк узкой запятке кареты, — надо хоть одну подводу оставить.

— Да с чем он? — спрашивала Наташа.

— С книгами графскими.

— Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.

В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядетПетр Ильич.

— Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? — кричала Наташа.

Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее былапротивоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться;записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можнобольше.

Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажаРостовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали содвора.

Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимокрыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденьядля графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.

— Это чья же коляска? — спросила Соня, высунувшись в окнокареты.

— А вы разве не знали, барышня? — отвечала горничная. —Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.

— Да кто это? Как фамилия?

— Самый наш жених бывший, князь Болконский! — вздыхая,отвечала горничная. — Говорят, при смерти.

Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, ужеодетая по-дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидаядомашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом.Наташи не было в комнате.

— Maman, — сказала Соня, — князь Андрей здесь, раненый, присмерти. Он едет с нами.

Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню,оглянулась.

— Наташа? — проговорила она.

И для Сони и для графини известие это имело в первую минутутолько одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею приэтом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обелюбили.

— Наташа не знает еще; но он едет с нами, — сказала Соня.

— Ты говоришь, при смерти?

Соня кивнула головой.

Графиня обняла Соню и заплакала.

«Пути господни неисповедимы!» — думала она, чувствуя, что вовсем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взглядалюдей всемогущая рука.

— Ну, мама, все готово. О чем вы?.. — спросила с оживленнымлицом Наташа, вбегая в комнату.

— Ни о чем, — сказала графиня. — Готово, так поедем. — Играфиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соняобняла Наташу и поцеловала ее.

Наташа вопросительно взглянула на нее.

— Что ты? Что такое случилось?

— Ничего… Нет…