Те быстро бревна завалили на телеги, туго перевязали и исчезли с глаз долой.

Вернувшийся с поля Александр Егорович долго и остолбенело смотрел на пролежни, оставшиеся от бревен.

– Где стволы? – закричал наконец.

– Так увезли, – охотно объяснила Сима.

– Кто?

– Так мужики какие-то. Хорошие, пряником угощали…

Отец лишился дара речи и задохнулся от охватившего его гнева, что спасло Симу от неминуемой кары. Мог вгорячах и насмерть зашибить. До самого своего конца он поминал те бревна, которые тащил из леса на своем горбу. Говорил:

– Знал, что дура, но чтоб до такой степени, – и беспомощно разводил руками.

Время шло, Сима взрослела, в работе матерела, но ума не прибавила, а потому грамоты не осилила и лишь с трудом корябала свою фамилию. Но, когда в первые послевоенные годы настала в деревне полная голодуха, сообразила, что пора сниматься с места. Сама ли додумалась, подсказал ли кто, не суть. Главное – куда рванула? Собиралась-то вроде бы в Ярославль, но оказалась в Ленинграде. Никакой специальностью не обладала, могла только граблями да лопатой работать, за плугом и бороной ходить, короба да мешки таскать. Зато за двоих. Именно эту её способность и приметили в колыбели революции, предложив должность дворника и комнату с пропиской. Она согласилась. Взамен получила полный набор подсобного инструмента в виде ведер, швабр и метел и комнатку под лестницей прежнего доходного дома на Петроградской стороне, что из парадной вела на верхние барские этажи. А вскорости, неожиданно для деревенской ярославской родни, родила мальчика, названного ею Виталием.

Претензий по работе не возникало, Сима убирала двор и подъезды спозаранку начисто. Замечаний в быту иметь не могла, поскольку отродясь вина не пила и табаку не курила. Душу отводила в скандалах, где перекричать её не было никакой возможности, тем более что-то доказать. Сима никогда дурой себя не считала и даже, напротив, всегда готова была дать совет и ответ каждому и по любому вопросу, включая международные. Газет по неграмотности своей не читала, зато телевизор смотрела исправно, особенно новости.

Рассказ свой мать подытожила грустно:

– Принять-то она тебя примет, потому что родню чтит, но вот как ты уживешься с ней, не знаю. Человек она, мягко говоря, непростой…

– А, ерунда, – махнул я, – простой – непростой, лишь бы не пустой. Чаем с утра напоит, да вечерком картошечки поджарит, и достаточно. Теперь как бы поскорей адрес её узнать.

Я отправил письмо в ленинградский адресный стол и, к удивлению своему, уже через неделю получил ответ с точным адресом.

Как только закончилась весенняя сессия, стал соображать в отношении поездки. Сообщил о своем предполагаемом приезде, чуть позже уточнил время приезда и номер поезда. А уже в начале июня с портфелем в руках (сменные трусы с майкой, пара рубах, зубная щетка с электробритвой и скромные подарки) ночным поездом отбыл навстречу Маше и Симе. Как ни долго тащился поезд, идущий через Рыбинск и встававший, кажется, на каждом полустанке, к полудню следующего дня все же оказался в Ленинграде.

Встретил Виталий. Судя по имевшейся у нас маленькой фотографии довоенной Симы, он повторял мать полностью, за исключением пола. Такой же взлохмаченный, приземистый, широколицый и губастый. Но внешностью сходство и кончалось. Витя, довольно развитый парень, окончивший успешно десятилетку и какое-то крутое техническое училище (ну, ремеслуха, если проще), работал слесарем-сборщиком с вполне приличной зарплатой. В отличие от матери, говорил негромко и неспешно, основательно. О заскоках её с юмором рассказывал мне по дороге.

В доме на Кондратьевском проспекте у них была приличная комната в 25 «квадратов» в двухкомнатной квартире. Соседи – не старая, но и не молодая супружеская пара. Как ни удивительно, жили дружно, ванной пользовались, не перехватывая другу у друга, равно как и туалетом. Кухня огромная, метров двадцать, не двум, а трем семьям места хватило бы.

У Симы в комнате балкон. По градостроительной практике той поры балкончик маленький, но вдвоем постоять можно, чем мы с Витей и пользовались, чтобы покурить. Сима запах табака не выносила, ругалась, и потому даже на балкон старались выходить как можно реже. Вид из балкона потрясающий: вместо традиционного двора с цветниками и кустарником – территория металлического завода имени какого-то съезда КПСС, то есть вагоны, машины, склады, грузчики, круглосуточный мат работяг и копоть заводских труб. Но если смотреть просто через дверь, не выходя на балкон, ничего не видно и не слышно.

Был обед, приготовленный заранее, и долгие расспросы Симы о матери. Она, на удивление, все хорошо помнила:

– Я ведь сызмальства её знаю, веселая девка, все время пела что-нибудь да кукол тряпичных баюкала. А как Сашка (Александр Егорович получается) женился вдругорядь, так её песни и кончились. Поизмывалась мачеха над ней. Я уж Сашке-то говорила: «Что ж ты дочь-то свою не жалеешь»… «Жалею, – говорит, – еще как жалею, да ничего поделать с хохлушкой не могу. И приложил бы её другой раз, так ведь еще и руки не поднимешь, уже на всю улицу караул»…

– Так, говоришь, в Муроме жили? Не знала. А сейчас как, свой угол есть?

– И угол, и работа, и учеба – все есть…

– Нет, не все! Жены-то нет.

– Так рано еще, надо хоть институт кончить. Да и невесту подобрать по душе…

– А на примете кто имеется?

– Имеется здесь, у вас.

Послеобеденную попытку отправиться к Маше братик Витя пресек на корню.

– Ты к родне приехал, вот и будь с родней.

– А что делать-то будем?

Витя наклонился и, чтобы мать не услышала, прошептал:

– Что все мужики делают: пить будем, гулять будем…

Повернувшись к матери, громко добавил:

– Поедем на Петроградку, покажу места, где вырос.

Поехали на трамвае, с пересадкой на метро у Финляндского вокзала, который, кстати, ленинградцы старшего поколения упорно зовут Фильянским. Новый вокзал, стеклянный параллелепипед из стекла и алюминия, примечателен скульптурной композицией из броневика и вождя мирового пролетариата, о котором так образно выразилась Фаина Раневская: «Я как только увидела этого лысого на броневике, сразу поняла – ничего хорошего нас впереди не ждет».

Витя привел во двор своего детства. Четырехугольный колодец из зданий, совершенно обшарпанных, с вываливающейся штукатуркой, некрашеными рамами, распахнутыми, висящими на одной петле либо просто прислоненными к стене входными дверями… Подобной порухи и в Ярославле хватало, потому поразила не она, а мертвенность каменного колодца с аркой выхода на проспект. Только позже, познакомившись с городом, понял, что это совершенно рядовой двор, с типичной для Петербурга архитектурой замкнутого внутреннего пространства. Может, так укрывались дома от пронизывающих сырых ветров с Финского залива, может,