– Я вас понял, товарищ Суслов.

– Вот и хорошо, Борис Прокопович. Вот мы с вами и держали совет. А теперь, – и голос Михаила Андреевича стал нежнейшим, – у меня к вам именно вопрос. И очень деликатный.

– Слушаю вас, Михаил Андреевич.

– Информатор во всей этой истории у вас надежный?

– В нем нет сомнений.

– Кто он?

– Его псевдоним…

Я чуть было не бросил трубку. Но все же не уронил ее.

– Его псевдоним Пугачев.

Ничего себе. Вполне подходящий псевдоним для историка.

– А какая его фамилия?

Генерал молчал. И я чувствовал, что он в раздражении.

– Борис Прокопович, – опять заспешил Суслов, – я понимаю ваше недоумение. Попытаюсь объяснить причину своего интереса. Возможно, это человек из газеты, очень существенной для нашей страны. Ее квалифицированные и проверенные сотрудники приглашаются нами к работе над ответственными документами, в частности в комиссии подчиненных мне отделов. Отсюда мой интерес. Или это такая служебная тайна, что ее нельзя открыть даже мне? Тогда возникнут поводы для превратных толкований…

– Ваш интерес, Михаил Андреевич, оправдан. – Генерал говорил медленно, словно что-то обдумывал. – Никакой служебной тайны здесь нет. Да, это человек из той газеты. Его фамилия…

«Неужели Бодолин? – забилось во мне. – Или Сергей Александрович подсунул в бумаги Пугачева-Куделина? Или это… Ахметьев? Не дай Бог!..»

– Его фамилия Миханчишин.

– Спасибо, – сказал Суслов. – Такой человек мне неизвестен. Еще раз спасибо, Борис Прокопович, за разговор и понимание. Надеюсь, что дочь Корабельникова доставят домой нынче к восьми. Беспокоить звонком по ее поводу я вас более не буду. И у вас нет нужды звонить о ней мне. Мне сообщат.

И Михаил Андреевич захихикал меленько, сладко, смешком своим не предвещая никому ничего хорошего.

А я опустил трубку.

Был бы я барышней, я потерял бы тут же сознание.

Стояла бы передо мной бутылка коньяка, я бы ее вылакал из горла и до дна.

Прошел век. Прошло четыре с половиной минуты. И до пяти часов стрелка пока не додергалась.

Ну идиот! Идиот! Надо было бросать трубку и бежать! Не бросил и не сбег. И не потому, что соображал, догадливый: оборванный-то разговор как раз и вызовет подозрения и погоню, а уж выяснить, откуда и кто звонил, куда сбежал, выйдет делом недолгим. Нет, я, идиот, увлекся разговором. Он стал мне интересен. И мне было интересно ощущать, как где-то в таинственном для меня кабинете недоступный государственный чин озадачивается моими дерзостями. И мне хотелось ему дерзить. И мне интересно было следить за тем, как мой (Мой! Главное – мой! Уже почти родственник! Дядя Миша!) Михаил Андреевич Суслов управлял разговором. И если поначалу разговор этот был для меня вовсе бессмысленным, то очень скоро в нем возникли два смысла, два оправдания или две цели, пусть словами и не названные. Они-то и давали ход разговору. Вызволить соплячку из ночных застенков (Валерия Борисовна со своими гадалками возбудила во мне зуд и прыть). Второе оправдание: выяснить, от кого Сергей Александрович отобрал заслуги осведомителя, одарив ими меня. Героя-информатора мне открыли. Насчет вызволения соплячки – дело было темное.

Ну поиграл. А дальше. А дальше-то что?

Рассердить я должен был людей профессионально злых. В лучшем случае – лишь рассердить. Сколько минут понадобится им, чтобы оказаться здесь? А может, они и по коридорам уже бегут. А впрочем, вряд ли, случай с непочтением к высокопревосходительским мундиру и френчу отдадут в исполнительское старание чинам околоточным. Уж если и спешат ко мне теперь люди разгневанные, то – и сами в чинах и от «Детского мира». Эко я возгордился и размечтался!

Буду валять дурака. Скажу им, что развлекался на спор. Такое нелепое пари. С кем пари? С самим собой. Почти что русская рулетка. Но они-то валять дурака не станут. В этом, объясню, как раз и есть телефонный вариант русской рулетки.

Нет, глупостей достаточно, а надо бежать. До открытия Тамарой двери оставалось четыре минуты. Неужели Тамара, подумал я, сидит у себя в буфете все еще в ожидании моего должка? А с чего бы ей сидеть в буфете? Она же оставлена при телефонах! И ей скажу: на спор. Однако выходило, что и Тамара оказывалась вляпанной во всю эту историю. И по моей причудливой блажи…

Что будет, то и будет. Как теперь себя Тамара поведет, все и определится. А бежать мимо нее из открытой ею же двери (если откроет, а не дождется стрельцов) было бы не только глупостью, но и позором.

В дверь словно бы заскреблись. Потом дверь приоткрылась, и я услышал шепот Тамары:

– Ну как ты там? Живой? Давай, давай, вышмыгивай, пока никого нет… И за мной!..

За ней, стало быть, – в ее буфет-столовую, она и руку мою схватила, тянула за собой, не давая возможностей ни для отступлений, ни для боковых рывков. В своем хозяйстве она отпустила мою руку, спросила:

– Успел посмотреть-то? – Успел кое-что… – кивнул я, сглотнув при этом судорожно, кадыком дернув.

Признав меня заторможенным, она стала стягивать с меня куртку и заинтересовалась:

– Что у тебя в карманах-то?

Фу-ты, расстроился я, в карманах у меня остались два фарфоровых предмета из коллекции Кочуй-Броделевича и бумажная трубочка, перевязанная лентой.

– Растяпа! – поморщился я. – Забыл! Две безделушки из той коробки, где моя-то солонка лежала… Забыл впопыхах вернуть их на место!..

– Не беда, – сказала Тамара. – Я их при уборке туда опущу.

– Буду очень признателен, – сказал я.

Но брал-то я их именно для показа Тамаре. Вот, мол, чем занимался… И посчитал, что эти безделушки могут все же оказаться не лишними в моей нынешней ситуации. На всякий случай посчитал.

– Сейчас я на стол у телефонов, – сказала Тамара, – поставлю стакан с чаем, тарелку с пирожным и яблоком и сигаретой, чтобы дымилась, книжку положу (книжка у нее в руке была «Красное и черное»), будто вышла ненадолго. И вернусь к тебе. Времени у нас уже немного. Так что будь готов. – И она погрозила мне пальцем, вернее, не погрозила, а призвала к должной серьезности. – И извольте настраиваться, мой любезный друг.

Я вздохнул ей в спину. Легко сказать: настраивайся! Впрочем, может, этот призыв и Тамаре дался нелегко. Я чувствовал ее шальное желание, возможно минуты моего отсутствия (да и вся рискованная ситуация) еще больше распалили ее. А я сам согласился стать ее должником. Я полагал, что имею право допустить с ней вольности. Ни перед одной женщиной в мире я не имел теперь обязательств. В своей свободе и обиде я был допущен ко всему. Но после пережитого в кабинете К. В. я вряд ли бы мог доставить Тамаре какие-либо удовольствия. Однако отлынивать, оттягивать исполнение должка и уж тем более выказывать свое нежелание разгоряченной и обнадеженной женщине я просто не мог. Мое нелепейшее положение продолжалось. Я находился сейчас в темной зависимости от Тамары. Слышала ли Тамара мой телефонный разговор (а он мог возбудить ее еще более), я не знал. Может, положив роман Стендаля у телефонов, она откроет дверь и впустит в буфет людей с полномочиями и табельным оружием… Нет, Тамара вернулась одна и дверь в буфет защелкнула.