Однако дома, слушая Сергея Викторовича и Оксу, он несколько успокоился. После дороги хотелось лечь на кровать, потянуться, закрыть глаза и ни о чем не думать, а лучше — заснуть. Даже суета Оксы и вкусные запахи, разносившиеся по квартире от перемещаемых из кухни блюд, не волновали Родика. То ли это была дорожная усталость, то ли то состояние похмелья, при котором ничего не хочется, а возможно, то и другое вместе.

Постаравшись не обидеть Оксу и Сергея Викторовича, Родик ушел в спальню…

Проснулся он рано. Рядом посапывала Окса, за окном угадывалось рассветное ясное небо, озаренное первыми солнечными лучами. Тихо встав, Родик вышел на балкон. Утренняя прохлада еще не сменилась летним душанбинским зноем, в воздухе витали приятные, сладко-терпкие запахи, испускаемые буйной, пока не тронутой обжигающим солнцем растительностью. Безоблачное небо манило своей глубиной. «Это, наверное, мой прощальный визит сюда, — подумал Родик. — Вот и заканчивается очередной этап жизни. Все, как в классике — эпилог с судом. Надо думать, что делать с Оксой…» Прежние мысли о необходимости разрыва зароились в голове с новой силой, но он оборвал их, считая, что бросать человека в беде по меньшей мере подло. Надо было строить другой мир, в котором Таджикистан станет одной из территорий, на которой живут люди, связанные с Родиком только деловыми узами. И дай Бог, чтобы дружескими. Он еще раз взглянул на полюбившееся, но уже успевшее затянуться маревом небо. Потом перевел взгляд на улицу, по которой пылил грузовик с людьми в военной форме, и, не оборачиваясь, пошел умываться. Пора собираться в суд.

В суд требовалось явиться к одиннадцати утра. Зная о судебных процедурах лишь из телевизионных передач и кинофильмов, Родик ожидал увидеть устрашающее здание сталинской эпохи, массу народа, большой зал с кафедрой для судьи и народных заседателей, решетки и прочие атрибуты власти.

Всего этого не было.

Суд располагался в маленьком одноэтажном, с обветшалой штукатуркой и выцветшей краской, домике, который Родик лишь с помощью Сергея Викторовича сумел отыскать среди стандартных хрущевских пятиэтажек одного из микрорайонов. О том, что это дворец правосудия, извещала неказистая табличка над замызганной входной дверью.

Внутри домик напомнил Родику домоуправление, в котором много лет назад его и других провинившихся детей судили общественники на товарищеском суде. Здесь, как и там, были расшатанные и скрипучие полы, покрытые протертым линолеумом, покрашенные грязно-зеленой краской стены, завешанные информационными стендами и бумажными объявлениями, подслеповатые немытые окошечки с гнилыми, когда-то белыми рамами и незакрывающимися форточками, тусклое электрическое освещение и ряды облупившихся откидных кресел, обитых коричневым, местами рваным дерматином. Всю эту неприглядную картину довершали дикая духота и затхлый запах, характерный для старых нежилых помещений.

Ничто не внушало мысли о том, что это государственное учреждение, призванное вершить правосудие. Разве что сидящий у входа милиционер, да и тот, отстегнув галстук и сняв фуражку, с безразличным видом листал какой-то журнал.

Родик с трудом нашел информацию о заседаниях и с не меньшим трудом добился от милиционера ответа на вопрос, как туда пройти.

Зал был еще закрыт, и Родик устроился на одном из откидных кресел, стараясь совершать меньше движений, чтобы не вспотеть в жарком некондиционированном помещении.

До начала заседания оставалось около получаса, и Родик от нечего делать стал изучать свою повестку в суд. От этого занятия его отвлек скрип. Он инстинктивно поднял глаза и увидел знакомое лицо. На этот раз он не сомневался — перед ним стоял Сафаров.

— Салом, — приветствовал тот.

— Доброе утро, — отозвался Родик, испытывая некоторую неловкость и не зная, как себя вести.

— Извините. Если помните, мы виделись у сардора[71], а до того — на вашей квартире? — присаживаясь рядом, спросил Сафаров.

Родик промолчал.

— Я хотел еще тогда в Дангаре поговорить с вами, — продолжил он. — Но как-то не получилось, вокруг вас все время был народ. Я хотел извиниться за случившееся. Никто не хотел вас обидеть. Деньги мы вам вернем. Молодой, глупый… Не надо ему жизнь ломать… Он очень раскаивается.

— От меня, я думаю, мало что зависит. Как суд решит. Я ни на чем настаивать не буду, — заверил его Родик, подумав, что изменить ничего уже нельзя, а ссориться с уголовниками глупо.

— Рахмат… Мне говорили, что вы очень порядочный человек. Мы добро не забываем. Спасибо.

Родик снова промолчал. Несколько затянувшуюся паузу прервала миловидная молодая таджичка, пригласившая их в зал заседания суда, не менее удивительный, чем все здание. Залом служила относительно небольшая — около сорока квадратных метров — неухоженная комната. Никакой кафедры для судьи, «лобного места» для допроса свидетелей, клетки для обвиняемого и других атрибутов заседаний, показываемых в кинофильмах, не было. Вместо этого у дальней стены стояли обычные канцелярские столы, а перед ними — несколько рядов стульев.

Последующие действия не оставили у Родика никаких ярких впечатлений. Суд проходил безэмоционально, как будто его участники все заранее знали. Родик очень кратко, как его учил Абдужаллол, изложил ситуацию, а в конце высказал мысль о том, что обвиняемый, вероятно, осознал свой поступок, раскаялся и сажать в тюрьму его не следует. В качестве свидетеля допросили Сафарова. Прокурор задал ему несколько вопросов, а адвокат заявил, что вопросов не имеет. Судья дал слово прокурору, и тот потребовал признать обвиняемого виновным по такой-то статье Уголовного кодекса и дать ему три года колонии общего режима. Затем выступил адвокат, речь которого сводилась к тому, что обвиняемый совершил преступление впервые, активно раскаивается, и потому наказание должно быть ниже какого-то нижнего предела, предусмотренного для таких случаев уголовно-процессуальным кодексом.

После перерыва, во время которого Родик оставался в зале суда из-за того, что там работал кондиционер, судья огласила приговор. Молодой человек получил два года условно, что, вероятно, его полностью устраивало. На этом все и закончилось.

Родик вышел на улицу. В машине его ожидал Сергей Викторович. Садясь на переднее сиденье, Родик увидел подошедшего Сафарова.

— Ака, еще раз спасибо, — прижав левую руку к сердцу, поблагодарил он. — Мы люди благодарные…

— Не надо… — перебил Родик. — Я это сделал больше для себя. Я понимаю ваши чувства, но воровство не могу оправдать, а тем более простить. Извините, но мы очень торопимся.

— Все в порядке? — спросил Сергей Викторович, трогаясь с места.

— В целом — да. Парню дали два года условно. Слава богу, эпопея закончилась. Для меня это очень важно. Надоело всех подозревать.

— Не только для вас. Мы тоже переживали.

— Естественно. Воровство — такая мерзость. Я третий раз в жизни с этим сталкиваюсь. Здесь хоть нашли вора, а в предыдущих двух случаях не получилось. До сих пор подозреваю некоторых людей, хотя и общаюсь с ними. Оставим это… Надо купить билеты на самолет. В Москве груда дел. Желательно завтра улететь.