Начал он с того, что разобрался в соотношении политических сил в стране. Главное, Наполеон учитывал, что его кредит в общественном мнении Республики выше, чем у кого бы то ни было. Если члены Директории, депутаты обоих Советов, министры и генералы противоборствовали друг с другом с разных позиций, от роялистских до якобинских, Наполеон действовал как бы сам по себе. «Выбора между партиями он не делал, - так утверждает А. Вандаль. - Сила его была именно в том, что он не имел партии; он хотел быть избранником всей Франции, а не одной какой-нибудь фракции»[1088].

Прежде всего Наполеон прощупал позиции и, что называется, поставил на место каждого из директоров. Барраса как наиболее дискредитированного и повсеместно ненавидимого он артистически, сочетая военную жесткость с дипломатической обходительностью, убедил подать в отставку. Некогда всесильный директор согласился удалиться в свое поместье, куда и был отправлен не то под охраной, не то под конвоем сотни драгун, которых специально отбирал для такого деликатного поручения сам Наполеон. Двое самых никчемных директоров - Гойе и Мулен - были на время переворота попросту изолированы. Еще два директора - Сьейес и Роже Дюко - приняли участие в перевороте.

Собственно, Роже Дюко оказался в одной компании с Наполеоном только потому, что был приятелем Сьейеса. А вот Сьейес все еще верил в свою судьбу главного творца грядущего coup d’état и надеялся - как «голова» - использовать Наполеона в качестве своей надежной «сабли». Он прямо говорил Роже Дюко: «Я готов идти плечом к плечу с генералом Бонапартом, потому что из всех солдат он больше всех похож на гражданина»[1089]. Наполеон, в свою очередь, готов был сотрудничать с таким многоопытным «гражданином», как Сьейес, считал это сотрудничество полезным для себя и потому вплоть до 18 брюмера не лишал его сладких иллюзий относительно будущего.

Гораздо сложнее, чем с директорами, было для Наполеона разобраться с генералами, министрами и особенно - с депутатами Советов. Из генералов его больше всех интересовал - как возможный союзник или противник - Жан Виктор Моро, самый авторитетный, пожалуй, после смерти Лазара Гоша военачальник в стране после Наполеона, хотя и лишенный должной силы характера, политического чутья и личного обаяния; «у него была репутация, но не было популярности»[1090].

До возвращения из Египта Наполеон не был лично знаком с Моро и никогда не видел его. Теперь же он встретился с ним на обеде у директора Гойе сразу после своего примирения с Жозефиной, был изысканно (как он умел, к удивлению многих) любезен и сразу расположил Моро к себе. «Он очень ловко, - читаем об этом у А. Вандаля, - преподнес косвенный комплимент Моро, похвалив его офицеров: “Генерал, несколько ваших лейтенантов были со мною в Египте, - прекрасные офицеры!”»[1091]. На следующий день, по воспоминаниям герцогини Л. д Абрантес (возможно, со слов ее мужа, адъютанта Наполеона Андоша Жюно), Наполеон «поехал к Моро и подарил ему превосходную саблю из дамасской стали, украшенную бриллиантами и принадлежавшую некогда Мурад-бею»[1092]. После этого Моро заявил, что явится по первому сигналу на переворот, как на службу. А. Вандаль так прокомментировал это заявление: «Это не значит, что он не завидовал Бонапарту, но завидовал ему по-своему, не посягая на его гражданское первенство. Втайне он надеялся, что Бонапарт, бросившись в политику, где он легко мог, как столько других, запутаться и погибнуть, избавит его от опасного соперника в командовании армиями»[1093].

В отличие от Моро, другой авторитетный генерал - Жан Батист Жюль Бернадот - был менее прославлен на войне, но более заметен в политике (с июля по сентябрь 1799 г. он занимал даже пост военного министра Республики). Бывший солдат революции, ярый республиканец и якобинец (в юности сделал себе татуировку на груди «Смерть королям!», не зная, что со временем станет... королем Швеции), он, казалось, должен был бы поддержать Наполеона как своего родственника: вспомним, что Бернадот и Жозеф Бонапарт были женаты на родных сестрах. Но, как справедливо подметил А. Вандаль, «в сущности, на этого quasi-родственника можно было положиться меньше, чем на кого бы то ни было. Он не мог простить себе, что, имея возможность захватить в свои руки власть в бытность свою министром, по недостатку характера пропустил случай; согласится ли он облегчить другому такой захват?»[1094]

Желая склонить Бернадота на свою сторону, Наполеон не только по-родственному уговаривал его, но и установил над ним чуть ли не домашний надзор со стороны его жены (и бывшей своей возлюбленной) Дезире Клари, но Бернадот не шел на откровенность, ускользая от каких-либо обещаний и братьям Бонапарта, и собственной жене. В результате все время до переворота и в дни его он «оставался в стороне, тревожно следя за всем происходившим, слишком нерешительный, чтобы пойти наперекор, и слишком честолюбивый, чтобы подчиниться»[1095].

Подобно Бернадоту, перед 18 брюмера отошли в сторону, выжидая, чья возьмет, генералы Ж. Б. Журдан и П. Ф. Ожеро, которых, кстати, как и Бернадота, Наполеон сделает маршалами империи. Зато сами вызвались помочь Наполеону его боевой соратник по Итальянской кампании 1796-1797 гг., генерал и будущий маршал империи Ф. Серрюрье, талантливый генерал-республиканец и тоже будущий маршал Наполеона Ж. Э. Макдональд, недавно уступивший А. В. Суворову в трехдневной битве на р. Треббия, а также бывший (в 1793 г.) военный министр якобинцев и будущий маршал Бурбонов П. Бернонвиль.

В подготовке переворота Наполеон вполне мог положиться на преданных ему генералов: И. Мюрата и В. Леклерка (женатых на его сестрах - Каролине и Полине), Ж. Ланна, А. Бертье, Ф. Ж. Лефевра, О. Ф. Мармона. Они помогали Наполеону зондировать настроения и намерения колеблющихся, а главное, оперативно исполняли любые, даже самые конфиденциальные его поручения.

Впрочем, и с генералами (вообще с военными чинами) Наполеон добивался взаимопонимания легче, нежели с политиками, поскольку его репутация именно в военных кругах была запредельно высокой. Большая часть парижского гарнизона готова была идти за ним в огонь и в воду. Он был кумиром не только для войск, которым довелось сражаться под его командованием, но и для многих из остальных, хотя бы только наслышанных о победах этого «чудо-генерала».

Что касается политиков, то они не столь высоко ценили полководческую славу Наполеона и по сравнению с военными оказались более осторожными и менее уступчивыми. В общении с теми из них, кого Наполеон считал нужным склонить к участию в перевороте или, напротив, изолировать, он проявил себя столь же изощренным дипломатом, сколь и психологом. В таких, экстремальных ситуациях многое решал его поразительный дар чуть ли не гипнотического воздействия на людей и умение привлечь их на свою сторону. Вот что писал об этом А. Вандаль: «Говоря с политиками, он играл, как мячиком, их низким соперничеством между собою, их вероломством и мелочностью, эксплуатируя все, что только можно было эксплуатировать; плут высшего полета, он умел превзойти их в лукавстве. У каждого своего собеседника он умел докопаться до преобладающей страсти, благородной или низменной, хорошей или дурной, до чувствительной струнки и, играя на ней, завладевал всем человеком»[1096].