Когда стало ясно, что война Германии с СССР неизбежна, русская эмиграция раскололась на два лагеря спорами об исходе грядущего столкновения. Та часть, которая прогнозировала победу нацистов, была значительно большей. «Кто из живших в Германии в 1939 году верил в то, что немцам „набьют морду“? — писал Юрий Солоневич. — Помню его (отца. — К. С.) споры — иногда ожесточённые — с ген. Бискупским, с Меллером-Закомельским, с „ручными немцами“, со мной. В начале Советской войны я сам чуть не влез в форму „зондерфюрера“. Помню, я к тому времени в окончательную победу немцев тоже уже не верил, но я считал, как считали миллионы других, что не могут же немцы быть уж совсем окончательными дураками! Что они поставят русскую армию, „мы“ разобьём Советы, а там уж будем посмотреть… „Дураки, — говорил батька, — окончательные!“ Доказательств у него не было. Или были, но не выдерживавшие зондерфюреровской критики. Он туманно ссылался на Моммзена, на „дранг нах остен“[167]. Прижатый к стенке, говорил: „Я так чувствую“. В июле первые сомнения стали заползать в мою мятущуюся душу. Я решил повременить. В августе стало ясно мне, а в сентябре и октябре последнему остовцу: дураки, и притом — сволочь»[168].

Подоплёку не слишком благозвучного слова «сволочь» раскрывает один из эпизодов берлинской жизни Ивана Солоневича. Связан он с двенадцатилетней соседкой по дому, немецкой школьницей, которую писатель назвал «белокурой Валькирией». Она нередко приходила в гости к Солоневичам, причём всегда с определённой «потребительской» целью. У Ивана — для подкрепления сил во время литературной работы — на столе всегда была плитка шоколада. Валькирия приходила полакомиться и попутно рассказывала о своих школьных делах. Была она членом гитлерюгенда и получала азы подготовки в нацистском духе.

Она-то и рассказала Солоневичу, что учит английский язык, потому что «мы будем управлять Англией». Тема заинтересовала писателя, и он спросил:

— А Россией вы тоже будете управлять?

— И Россией тоже, но в Россию Минна поедет; только там русского языка не будет, так что Минне хорошо, не нужно его учить.

Солоневич поговорил с отцом Валькирии о странных идеях в голове его дочки, но отец, почтенный директор школы, понял его превратно и заверил, что причин для беспокойства нет:

— Таких приличных русских… мы, немцы, обижать не собираемся, тем более что вы уже живёте в Германии и можете рассматриваться как лицо, заслуживающее германского доверия.

В книге «Диктатура слоя» Солоневич написал в 1946 году, «по горячим следам событий»: «Если бы Гитлер проявил хоть чуть-чуть больше догадливости, — Красная армия перестала бы существовать уже в 1942 году. Она перебежала бы (перешла бы) на сторону любого русского, но антибольшевистского правительства».

Призывы Солоневича к благоразумию никакого воздействия на гитлеровское руководство не оказали. По мнению писателя-публициста, расовая философия, культ арийца-сверхчеловека, а также стремление к захвату территорий на Востоке стали idée fixe не только военно-политического и чиновничьего аппарата Германии, но и немецкого обывателя. Восприимчивости к предостережениям Солоневича не проявил никто.

Критическая позиция, занятая Солоневичем в отношении германского похода на Восток, поставила точку на попытках нацистских функционеров различного калибра использовать его в качестве «знакового» пропагандиста «из русских», оправдывающего германскую войну против Советского Союза. Иван после многих безуспешных попыток «вразумления» нацистов отказался от этого, понимая, что их терпение на исходе. Об этой ситуации он написал в статье «Философия политики»:

«Вот пошёл бы я, допустим, к Гиммлеру… и сказал бы ему:

„Хайль Хитлер, майн хальбфюрер; я преодолел свои монархические националистические русские убеждения и, вот, готов стать под ваше начало“, — то Гиммлер, конечно, ни на копейку мне не поверил бы… Ни одного живого слова мне не дали бы сказать. Ибо всякое живое слово, всякое слово, которое могло бы нести жизнь России, — было петлёй для Германии и для Гитлера».

В мае 1947 года, подытоживая свою эпопею в Третьем рейхе, Иван Солоневич писал: «В Германии же дела сложились так: разгром её был для меня вне всякого сомнения. Но точно так же была, вне всякого сомнения, полная невозможность какого бы то ни было приятия коммунизма. Оставалось следовать Блоку:

Ах, — вы этого хотели, — попробуйте и на своей шкуре! Мне оставалось одно: не лезть никуда и советовать эмиграции делать то же самое: по меньшей мере не помогать немцам, ибо они всё равно будут разбиты. Это было, конечно, „пораженческой пропагандой“, да ещё и во время войны. Уже в 1939 году мои книги были запрещены. Потом меня посадили, потом выслали в ссылку в Померанию, под надзор полиции».

Накануне нападения Германии на Советский Союз немцы в лице Альфреда Розенберга и его референта по русским делам Георга Лейббрандта прикидывали, кого можно сделать главой антибольшевистского русского правительства. Наиболее подходящей кандидатурой после Солоневича им казался Борис Бажанов, который зарекомендовал себя в период советско-финляндской войны как последовательный враг большевизма и сталинского режима. Не исключено, что положительную оценку его «организационным способностям» дал нацистам сам маршал Маннергейм. По «запросу» Розенберга в середине июня 1941 года Бажанов был разыскан в оккупированном Париже и доставлен в Берлин. Немцы хотели присмотреться к нему, понять, подойдёт ли он на столь ответственную роль. Будет ли управляемым?

Разговор Бажанова с Розенбергом и его помощником Лейббрандтом шёл на русском языке, «эксперты» по России владели им почти в совершенстве. Интерес их сосредоточился на специфическом вопросе: как поведут себя советское правительство и партийная верхушка, если завтра начнётся война. Как вспоминал Бажанов, после нескольких подобных вопросов он ясно понял, что война с Советами — вопрос дней. Свою догадку он высказал собеседникам и спросил:

— Каков ваш политический план войны? Собираетесь ли вы вести войну против коммунизма или против русского народа?

Розенберг попросил разъяснить суть вопроса.

Бажанов разъяснил:

— Если вы будете вести войну против коммунизма, то есть чтобы освободить от коммунизма русский народ, то он будет на вашей стороне, и вы войну выиграете; если же вы будете вести войну против России, а не против коммунизма, русский народ будет против вас, и вы войну проиграете.

Розенберг ответа о «политическом плане войны» не дал, сославшись на то, что это решение может принять только фюрер. Бажанов ему не поверил, считая, что это не более чем отговорка, нежелание раскрыть перед русским истинные цели войны. Правда, через два месяца он услышал от Лейббрандта версию, казалось бы, подтверждавшую слова Розенберга. В первые дни войны только что назначенный министр оккупированных восточных территорий пришёл к Гитлеру и предложил такие варианты освоения приобретённых земель: