— C’est incroyable![118]— вырвалось у следователя. — Эй, Дубов, он сказал: Шведов! Ты тоже это слышал?

— Так точно-с и сказал…

— М-м-м… Ладно, вот бумага и карандаш, пиши… те. Но если… ты нас за нос водишь, считай, что тебе уже ничто не поможет!

Дрожащей рукой Думанский написал всего две фразы: одну латинскую, другую по-русски.

— Вот! Прошу, пусть это передадут Шведову. Только ему — лично!

Офицер повертел в руках записку, почесал в затылке и… отдал необходимое распоряжение.

Через четверть часа под кирпичные своды, пригибаясь, чтобы не разбить голову, явился Алексей Карлович Шведов собственной персоной. На сей раз глава петербургской сыскной полиции был в полковничьем мундире, с уже знакомым красно-золотым нагрудным крестиком — Анной третьей степени. Он часто дышал, видимо, спешил посмотреть на неуловимого «особо опасного преступника», из-за которого буквально сбилась с ног вся петербургская полиция, а может, и еще по какой важной причине.

Увидев коллегу, свою единственную надежду на избавление из создавшейся ситуации, своего единомышленника и однокашника, Викентий Алексеевич выдохнул:

— Господи, наконец-то! Чижик-пыжик, где ты был… Борис Иванович Кохно сказал бы, вероятно: «Склонность к убийству — это врожденный порок…»

Проводящий допрос офицер вскочил, засуетился, красноречивым жестом указал Дубову, дабы тот угомонил арестанта, сам же мгновенно застегнул китель на все пуговицы и крючки, и, молодцевато шаркнув, отрапортовал шефу:

— Разрешите доложить, ваше высокоблагородие, — подследственный Кесарев! Крепкий орешек, скажу я вам, господин полковник. На заданные вопросы отвечать не желает, несет нечто несусветное…

— Сядьте, поручик. — Шведов взволнованно махнул рукой. — Я уж и так вижу, что здесь особый случай. Хитрый зверь попался!

— Так, может, будут какие-нибудь особые указания? Усилить воздействие, так сказать. У меня вон Дубов мастер этой методы — допросим с сугубым пристрастием! Думаю, господин полковник, в данном случае гуманность даже вредна будет.

Шведов помрачнел лицом, на щеках заиграли желваки:

— Возможно, вы правы… — Он резко повернулся к «Кесареву», резко бросил: — Ну и что?! Я перед вами, как видите, но ей-богу не пойму, почему вы решили, что лично я непременно должен вас выслушивать?! Что вы хотели сказать этой странной запиской, арестованный? Даже если вы откуда-то знакомы с профессором Кохно, я в Училище правоведения вас никогда не видел! Скажу больше, Кесарев, — впервые вижу тебя живьем, но предпочел бы видеть твой труп!

— Я не… — Викентий Алексеевич с трудом превозмогал головную боль, не хотел верить своим ушам, но не сдавался. — У меня дело государственной важности, наше общее дело… Прикажите снять наручники… Буду говорить только с вами… Наедине…

Начальник сыска почувствовал наконец, что здесь все сложнее, чем кажется на первый взгляд. Мгновенно оценив всю исключительность ситуации, распорядился:

— Поручик, сделайте все, как он просит, и прошу, потрудитесь оставить нас вдвоем.

— Но ваше высокоблагородие, вы риску… — следователь не успел договорить фразу, как Шведов прикрикнул теперь уже на него:

— Под мою личную ответственность — извольте исполнять!

Когда в кабинете следователя (или специальной камере для ведения допроса?) осталось только два человека — арестованный, принятый за особо опасного преступника, в теле которого оказался волею не столько трагического стечения обстоятельств, сколько в итоге хитро спланированных вражьих козней милосердный слуга закона, высокопрофессиональный адвокат и глава петербургского корпуса сыскной полиции, суровый блюститель порядка, гроза уголовного мира, оба птенцы одной alma mater, — вокруг воцарилась двусмысленная тишина, в которой состоялся напряженный поединок взглядов, глаза в глаза: открытого, вопиющего о помощи и понимании и настороженного, недоверчивого, оценивающего крепость своего визави.

«Чего же он медлит, разве из записки не ясно, что я на самом деле тот, с кем он совсем еще недавно делился секретной информацией и предлагал выработать общий план экстренных действий?» — недоумевал в нетерпении Викентий Алексеевич Думанский.

«Что там на уме у этого мерзавца? — Алексей Карлович Шведов тщился заглянуть в душу подследственного. — Откуда он может знать эти цитаты?! Уму непостижимо! Вот гадина! Расчетливый, циничный — хочет шантажировать меня каким-нибудь компроматом… Дудки — я перед Богом и Государем чист! Хочет продать каких-нибудь гуляющих на свободе головорезов вроде себя? Нельзя ему верить — под страхом виселицы такой оговорит кого угодно! Так что же все-таки он задумал…»

Ставшую уже гулкой тишину первым прервал Думанский — он кричал бы во весь голос, но сил хватало лишь на упрямый, взволнованно-сбивчивый полушепот-хрип:

— Господин… господин Шведов, я должен довести до вашего… У меня срочная информация гос-сударственной важности.

— Это я уже слышал! — полицейский полковник вскипел. — Что именно?! Что же такое ценное, неотложное можете сообщить государству вы, вор и убийца? Полагаете, Империи могут быть интересны откровения очередного Ваньки-Каина?! Что может вас сейчас волновать, кроме спасения собственной никчемной шкуры, низкой душонки?! Меня вот по-настоящему беспокоит вопрос, когда же ты, Кесарев, будешь вполне заслуженно болтаться в петле!!!

— Ну что ж, пусть так… А я готов объяснить суть моих волнений: например, вспомнить вместе с вами, почтеннейший… вспомнить о том, что мой ассистент Сатин не стеснялся брать взаймы у клиентов нашей адвокатской конторы — промышленника Быстрова, например, у купчихи Сегодняевой… Он даже посмел брать ссуду у самого банкира Савелова — у вас имеются неопровержимые доказательства этого…

— Разумеется! Как и того, что убил Сергея Александровича Савелова именно ты, скотина!!! — Буквально завопив, Шведов вскочил и сокрушительным боксерским хуком послал наглеца в нокдаун.

Через несколько секунд тот поднялся. Сплюнув чужие выбитые зубы на каменный пол, вытер кровь тыльной стороной ладони. Пошатываясь, но не теряя самообладания, произнес:

— Браво! Хо-ороший удар… Кесарев заслужил и большего. Не знаю, как сам бы повел себя на вашем месте — наверное, своротил бы этому негодяю скулу… Поймите, мне не жалко ни его зубов, ни этого… мерзкого тела — оно только тяготит меня! Всего печальнее, что судьба Кесарева неизвестна, может быть, он убит, а я, Викентий Думанский, доказавший как раз его виновность… должен сейчас доказывать вам подлинность своей личности. Я, в отличие от вас, Алексей Карлович, не забывал нашего конфиден… циального разговора об операции государственной важности, о личной озабоченности Государя известными вам событиями и даже возможного введения чрезвычайного положения в стране. Как видите, ваши усердные подчиненные не до конца отбили мне память! Вы, кстати, разве не получили мое письмо о Сатине-Панченко и его «карнавальном» методе смены масок?