Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Матиас был разбит. Я молча дал ему выплакаться. У самого у меня уже не оставалось ни единой слезинки. Ни для себя, ни для него. Но я понял, как он прав, говоря, что у каждого свой собственный ад.
Я глядел, как он сидит в этом хлеву, закрыв лицо руками, с изувеченными ногами, страдающий от невыносимой боли… Как я поступил бы на его месте? Думаю, мало кто может учить жизни других. А если кто-то думает, что может, то только потому, что никогда не сталкивался с моральными дилеммами такого масштаба, как многие из нас в те годы.
Если бы капитан Амат нашел Матиаса, когда мы искали его, и вложил мне в руку пистолет, я уверен, что спустил бы курок. И, как ни странно, скорее всего, сам того не ведая, таким образом я оказал бы услугу этому несчастному. Избавил бы его от страданий. А заодно изменил жизнь тех, кто оказался в этой призрачной деревне.
С моим отцом Матиас поступил отвратительно, бесчестно, недостойно человека, но страдания и боль научили его помогать другим людям. Я хотел надеяться, что смерть моего отца была хотя бы не совсем напрасной. Надеяться, что частица его жила в этой деревне и в этих людях. И в Хлое. Наивно? Наверное. Но в конце концов ты понимаешь, что последнее, чего ты хочешь, – это уйти из этого мира с озлобленным сердцем…
– Я прощаю тебя… – прошептал я из-за решетки. И мгновенно ощутил свободу от мучительного чувства, столь долго терзавшего меня. Я почувствовал себя легче, свободнее – свободнее от себя самого…
– Нет, нет, пожалуйста… – Матиас рыдал, – не нужно.
– Отец был бы рад.
Матиас понуро кивнул и утер глаза.
– Как мама? Хорошо?
– Думаю, лучше, чем мы… Она умерла, когда мы пытались бежать во Францию.
– Соболезную.
– Будь она жива, она бы тебе голову оторвала.
– Без сомнения… Она могла.
– Это верно.
Он печально улыбнулся, я тоже.
Матиас глубоко вздохнул и шагнул к решетке. Ключ повернулся, дверь скрипнула, отворяясь. Мы стояли лицом к лицу.
– Думаю, еще она оторвала бы мне голову, если бы я позволил тебе умереть в этом хлеву. Пойдем, отведу тебя в медчасть. Сонсолес творит чудеса.
Матиас не соврал: Сонсолес была настоящая знахарка, старой закалки. Она сделала мне строгий выговор за то, что мучил себя несколько месяцев. Бедняжка не понимала, зачем так поступать, а я не хотел ей объяснять, что больше всего у меня страдала душа, а не тело. Да Сонсолес и не предоставила мне право голоса, но приказала соблюдать покой по меньшей мере неделю, чтобы хоть немного прийти в себя. И я не собирался с ней спорить.
В тот вечер я ужинал у Матиаса. Он был необычайно предупредителен, разве что по нужде меня не сопровождал. Мы проговорили почти до утра, сидя при свече. Он рассказал о своих скитаниях, о том, как построил Эдем, меня же интересовала только Хлоя. Я хотел больше узнать об этой другой ее грани – лидера, воительницы.
И Матиас рассказал о своей первой встрече с Хлоей и о последней. О том, как она помогала деревне, как ее уважали и восхищались ею. Как она стала одной из ключевых фигур Сопротивления, целью которого было освободить Испанию от фашизма. Как возглавила отряд в Аранской долине и чудом спаслась из Вьельского туннеля. Как воевала с Мирандой и его приспешниками… Я ничему не удивлялся. Я тоже рассказал Матиасу, как познакомился с Хлоей, как она спасла мне жизнь, как я научил ее читать и как безумно в нее влюбился в конце концов. Вдруг я понял, что рассказываю в прошедшем времени, словно уже потерял ее, и всей душой восстал против этого.
– Делай как знаешь, Гомер, – отозвался Матиас, – но я не советую тебе искать ее. Так всем будет лучше. Тебе не надо быть с ней.
– Почему?
– Потому что ты не сможешь ей помочь. Скорее, наоборот… Знаешь, почему ее никто не может найти? Потому что она невидимка, черт подери! А это возможно, только если ты ни к чему и ни к кому не привязан. Это жертва, которую она принесла, ее выбор. Ты должен забыть ее, и это будет твоя жертва…
– Но это не мой выбор.
– Знаю. Увы. Но это так.
– Она когда-нибудь рассказывала обо мне?
– Она никогда не была разговорчивой.
Мы оба улыбнулись, понимая, что это способ деликатно обозначить замкнутость Хлои. Точнее, непроницаемость. Но я-то сумел пробить ее броню. И потому чувствовал такую ответственность за нее. Ведь какой бы сильной она ни была, я знал, что без меня она обречена на одинокую или, в лучшем случае, бессодержательную и банальную жизнь. А с ней это совершенно не вязалось. Она была чувствительной, страстной, она была мечтательницей… Но в то же время судьба наградила ее железной волей и вложила в руки оружие.
– Думаешь, она вернется когда-нибудь?
– Не знаю… Я давно уже не пытаюсь разгадать ее. В любом случае ты не можешь сидеть здесь и ждать. – Матиас подошел к обшарпанному комоду, открыл верхний ящик и достал мятый лист бумаги. – Она велела мне все записать и сохранить, чтобы не забыть.
– Что это?
– Приказ. Тебе. Сказала отдать, если придешь. Считай, это ее последняя воля. – Он протянул листок мне.
Я прочел короткую записку: “Это конечная. Ты добрался туда, куда никто не добирается. Теперь выполни свое обещание и возвращайся домой”.
И я вернулся.
27. Короткое прощание
Барселона, две недели спустя
Я сидел в больнице. В холле, полном детей. Не придумал ничего лучше, чем спрятаться в педиатрическом отделении. Оттуда было удобно наблюдать за палатой Лолин.
Проблема была в том, что я не люблю детей. Слишком честные. И непредсказуемые, как мяч, с которым играл какой-то мальчик и от которого матери уворачивались, как по волшебству, не отрывая глаз от журналов.
Нужно ли мне попрощаться с Лолин или лучше уехать, ничего не говоря? Я уже неделю был в городе и не осмеливался даже подойти к ее дому, не зная, как поступить. Позвонить в дверь и сказать “привет”? Я трусил и потому решил спрятаться – нацепить пальто и кепку, не сбривать пышную
