Они могли говорить о том, как им сильно повезло (еще чуть-чуть, и Сэм лишился бы пальцев), но не о том, как им не повезло. Могли обсуждать какие-то общие моменты, но никогда не возвращались к деталям: как доктор Фред раз за разом втыкал иглы Сэму в пальцы, чтобы определить чувствительность, а Сэм смотрел в глаза родителям и умолял, заклинал прекратить. Вернувшись из больницы, Джейкоб положил свою окровавленную рубашку в пакет и вынес в уличный контейнер на углу Коннектикут-авеню. Джулия свою испачканную кровью блузку сунула в старую наволочку и кое-как заткнула в стопку штанов.

Слишком много любви для счастья, но сколько счастья нужно? Смогла бы она все повторить? Джулия всегда думала, что способна терпеть боль много лучше других — уж точно лучше своих детей и Джейкоба. Бремя легче всего было нести ей, но независимо от этого в конце концов все равно нести выпадет ей. Только мужчины могут вычеркнуть детей. Но если бы она могла начать все заново?

Она часто думала о тех японских инженерах на пенсии, которые вызывались пойти в разрушенные цунами реакторы и исправить повреждения. Они знали, что получат смертельную дозу облучения, но предполагаемый срок оставшейся жизни был меньше того времени, за которое их убил бы рак, поэтому они не боялись. В галерее фурнитуры Марк сказал Джулии, что в жизни никогда не поздно быть счастливым. Когда же в ее жизни будет достаточно поздно, чтобы быть честной?

Все переменилось, но удивительно, как мало от этого изменилось. Разговор затрагивал все новые темы, но они перестали понимать, о чем говорят. Когда Джейкоб показал Джулии каталог домов, куда он мог бы переехать, было ли это хоть на гран более реально, чем когда он показывал каталог домов, куда они могли бы переехать вместе? Когда они рассказывали друг другу, какой видят счастливую жизнь отдельно друг от друга, было это хоть на гран менее притворно, чем когда они рассказывали друг другу, какой видят счастливую совместную жизнь? Репетиция разговора с детьми превратилась в какой-то театр, будто они старались верно поставить сцену, а не выправить жизнь. У Джулии возникло чувство, что для Джейкоба это сродни игре, что он получает удовольствие. Или хуже: что планирование развода стало новым ритуалом, удерживающим их вместе.

В домашнем быту ничего не менялось. Они говорили, что Джейкоб будет спать в другой комнате, но в гостевой комнате жил Тамир, на диване спал Барак, а отправляться в отель, после того как все заснут, и возвращаться до того, как проснутся, казалось слишком жестоким и слишком расточительным. Они без конца обсуждали, как оптимально поделить время с детьми, обеспечить легкие переезды и добиться, чтобы дети по возможности меньше скучали, но не делали никаких шагов к тому, чтобы починить то, что сломалось, или оставить это позади.

После похорон…

После бар-мицвы…

Когда уедут израильские кузены…

Когда закончится учебный год…

Они как бы закрывали глаза на собственное отчаяние, и, может быть, пока было достаточно лишь обсуждать ситуацию. Дальнейшее могло подождать — до тех пор, когда ждать будет уже нельзя.

Но похороны, как турбулентность на самолете и сороковой день рождения, заставляют вспомнить о конечности всего. Будь это в другой день, Джулия с Джейкобом нашли бы способы и дальше жить в собственном чистилище. Они бы придумали себе занятия, отвлечения, эмоциональные аварийные выходы, фантазировали бы. После похорон разговор казался едва ли не преступлением, но Джулию теперь неотступно мучили вопросы. Все, что в любой другой день можно было до поры отодвинуть, стало неотложным. Ей вспомнилось, что Марк озабочен временем: его слишком мало. "Я растрачиваю жизнь!"

Она пошла в спальню, где десятки курток и пальто ворохом лежали на кровати. Будто мертвые тела, еврейские мертвецы. Ее детство тоже впечатало в сознание эти снимки, и теперь ассоциаций было не избежать. Снимки голых женщин, прижимающих к груди детей. Джулия не видела их после того, первого раза, но никогда не переставала их видеть.

Рав повел глазами через терпеливо ждущую могильную яму и посмотрел в лицо Джулии. Он спросил: "Но по вашему опыту, плачут ли евреи беззвучно?" Увидел ли он то, что никому не было слышно?

Джулия нашла свой плащ, оделась. В карманах чего только не было: чеки, изрядный запас конфет, чтобы кому-то сунуть, ключи, визитки, всякие иностранные монеты из путешествий — она помнила планирование и сборы, но не сами путешествия. В двух горстях она перенесла все это в мусорную корзину, как ташлих, как то, что положено выбросить.

Не задерживаясь, она прошла к выходу: мимо белого капустного салата, черного кофе, голубых луфарей, кремовых пышек; мимо лиловой газировки и персикового шнапса; мимо трепа о вложениях денег, об Израиле, об онкологии. Прошла мимо жужжания кадиша, мимо завешенных зеркал, мимо выставленных фотографий Исаака — с израильтянами в их последний приезд, на сорокалетии Джулии и просто его одного на диване — он сидел и смотрел перед собой. Уже в дверях она впервые заметила на журнальном столике открытую книгу посетителей. Полистала посмотреть, что написали мальчики.

Сэм: Сожалею.

Макс: Сожалею.

Бенджи: Сожалею.

Ей тоже было жаль, и, переступая порог, она дотронулась до мезузы, но не поцеловала пальцев. Она вспомнила, как Джейкоб предложил выбрать собственный текст для мезузы в их доме. Они выбрали строчку из Талмуда: "У каждой травинки есть ангел, который, склоняясь к ней, шепчет: "Расти!" Узнает ли об этом семья, которая поселится в их доме после них?

Вечером Джейкоб с Тамиром засиделись допоздна. Джулия где-то была, но не рядом. Исаак не был рядом, не был нигде. Дети, как предполагалось, спали у себя в комнатах, но Сэм был в "Иной жизни", одновременно сидя в чате с Билли, а Макс смотрел значения слов, которых он не понял в "Над пропастью во ржи" — обламываясь, как сказал бы Холден, что приходится пользоваться бумажным словарем. Барак был в гостевой комнате, спал, разметавшись. На первом этаже только двое братьев — старые друзья, мужчины средних лет, отцы несовершеннолетних детей.

Джейкоб вынул из тихо жужжавшего холодильника пиво, отключил звук телевизора и с громким театральным вздохом сел к столу напротив Тамира.

— Тяжко это все.

— Он прожил хорошую долгую жизнь, — отозвался Тамир и сделал долгий большой глоток.

— Наверное, — согласился Джейкоб. — Только про хорошую сомневаюсь.

— Правнуки.

— О которых он говорил, что это его месть немецкой нации.

— Месть сладка.

— Он целыми днями вырезал скидочные купоны на товары, которых никогда не покупал, рассказывая всем, кто готов был выслушивать, что его никто не слушает. — Глоток. — Однажды я повел детей в берлинский зоопарк…

— Ты был в Берлине?

— Мы там снимали, и как раз были школьные каникулы.

— Ты повез детей в Берлин, а не в Израиль?