— А зачем ему это?

— Чтобы мы помнили, — ответил Джейкоб, довольный своей импровизацией. — Это как пожелания, — продолжил он. — Если бы Бог знал, чего мы хотим, нам и не надо было бы хотеть.

— И Бог хочет, чтобы сами знали.

— Вполне возможно.

— Я раньше думал, что прадедушка — Бог, — сообщил Бенджи.

— Да ну?

— Да, но он умер, значит, Богом он точно не был.

— Можно думать и так.

— И мама точно не Бог.

— Это почему?

— Потому что она нипочем не забудет обо мне.

— Ты прав, — согласился Джейкоб, — нипочем не забудет.

— Несмотря ни на что.

— Несмотря ни на что.

Новая серия негромких ругательств среди детей постарше.

— В общем, — сказал Бенджи, — из-за этого я и плакал.

— Из-за мамы?

— Из-за записки в Стену Плача.

— Потому что думал про забывчивого Бога?

— Нет, — ответил Бенджи, указывая на телевизор, который показывал не видеоигру, как думал Джейкоб, а последствия самого недавнего и самого свирепого подземного толчка. — Потому что Стена обрушилась.

— Стена?

Они выплеснулись в мир, все мольбы, втиснутые в каждую щель стены, но еще и все те мольбы, что были втиснуты в каждое еврейское сердце.

— Не осталось доказательств, какими великими они были, — сказал Бенджи.

— Что?

— Ну, помнишь, ты мне рассказывал про римлян.

Что знают дети, что они помнят?

— Джейкоб! — позвал сверху Ирв.

— Стена Плача, — произнес Джейкоб, как будто, если громко произнести название, она вновь будет существовать.

Джейкоб мог сделать так, чтобы дети чувствовали: они в безопасности. Но мог ли он обеспечить их безопасность? Бенджи покачал головой и сказал:

— Нет, теперь это только Плач.

Присутствие Тамира не только не давало всё додумать, но и требовало от Джулии быть радушной хозяйкой. А смерть Исаака требовала от нее, по крайней мере, изображать любовь и участие, когда на деле она испытывала только печаль и сомнение. Она, в общем, справлялась с растущим в ней возмущением, даже в общем умудрялась прятать озлобление, но в определенный момент роль хорошего человека заставляла ее ненавидеть и себя и остальных.

Как любой живой человек, она предавалась фантазиям. (Хотя тяжкая вина быть человеком заставляла Джулию постоянно напоминать себе, что она "не хуже любого другого".) Дома, которые она проектировала, были ее фантазиями, но бывали и другие.

Она воображала неделю одиночества в Биг-Сур. Может быть, в "Пост-ранч-инн", в номере с видом на океан. Может, массаж, процедуры для лица, может, "лечение", которое ничего не лечит. Может, она прошла бы сквозь тоннель, вырубленный в гигантской секвойе, и годичные кольца изгибались бы вокруг нее.

Она воображала личного повара. Веганы живут дольше, и здоровье у них лучше, и кожа свежее, и она могла бы это себе позволить, если бы кто-нибудь для нее делал покупки, готовил и прибирал.

Она воображала, как Марк замечает за ней разные мелочи, которых она не замечает сама: милые перетолкования идиом, как ведут себя ее ступни, когда она чистит зубы, ее смешные взаимоотношения с десертными меню.

Она воображала прогулки без цели, раздумья, не имеющие практической ценности, например, на самом ли деле вредны лампы накаливания.

Она воображала тайного поклонника, анонимно подписывающего ее на журнал.

Воображала, что у нее исчезли гусиные лапки под глазами, как исчезают гусиные следы на пыльной деревенской улице.

Воображала исчезновение экранов: из ее жизни, из жизни детей. Из фитнес-зала, из врачебных приемных и из такси, экранов, висящих за барами и в обеденных залах, экранов в смарт-часах пассажиров метро, сжимающих в руках планшеты.

Воображала смерть своих напыщенных клиентов вместе с их мечтами о все более и более навороченной кухонной технике.

Воображала смерть так называемого учителя, который четыре года назад похихикал над ответами Макса, и потом Джулия целый месяц разговорами перед сном возвращала сыну былую радость от учебы в школе.

Доктору Силверсу пришлось бы умирать не меньше двух раз.

Она воображала внезапное исчезновение Джейкоба — из дома, из мира. Представляла, что он падает замертво в тренажерном зале. Для чего требовалось сначала представить, что он ходит в тренажерный зал. Для чего требовалось представить, что у него снова появилось желание быть привлекательным не только благодаря профессионализму и карьерным успехам.

Разумеется, она не хотела его смерти, ни в мыслях, ни в сердце, ни сознательно, ни бессознательно, и когда она фантазировала о его смерти, это всегда было не больно. Иногда его охватывала паника от ужасного осознания конца, когда он пытался сквозь ребра схватить свое останавливающееся сердце. Иногда, умирая, он думал о детях. Конец всем "когда-то": он уйдет навсегда. Она останется одна, и наконец-то не одинока, и люди будут переживать за нее.

Она будет готовить завтрак, обед и ужин (как уже и готовит), сама везде прибирать (как уже и прибирает), покупать миллиметровую бумагу для не имеющих выходов лабиринтов Бенджи, еду с водорослями, обжаренными в соусе терияки для Макса, клевую, но не суперкрутую сумку через плечо для Макса, когда старая истреплется и развалится. Она будет одевать детей на предновогодних распродажах в "Заре" и "Крюкатсе" и сама возить их в школу (как уже возит). Ей придется самой себя содержать (чего она не смогла бы при ее нынешнем образе жизни, но и не пришлось бы, спасибо страховому полису Джейкоба). Воображение Джулии было достаточно сильным, чтобы ранить ее. А она была в достаточной мере слабой, чтобы не ранить никого больше.

И тут являлась самая убийственная мысль, мысль, которую нельзя было трогать даже самыми кончиками пальцев воображения: смерть детей. Эта самая страшная мысль посещала Джулию много раз до того, как она забеременела Сэмом: она представляла выкидыш, синдром внезапной детской смерти; падение кувырком с лестницы, свои попытки в падении защитить его тельце от острых ребер ступеней; представляла рак всякий раз, когда видела больного раком ребенка. Было знание, что школьный автобус, в который она сажала любого из своих детей, обязательно перевернется и по склону холма слетит в замерзшее озеро, где лед быстро затянет пробитую полынью. Всякий раз, как кто-то из детей получал общий наркоз, она говорила ему "до свидания", как будто "прощай". По природе она не была склонна к тревоге, тем более к самым мрачным мыслям, но Джейкоб верно сказал после увечья Сэма, что ее любви слишком много для счастья.

Увечье Сэма. Это была территория, на которую ей совсем не хотелось ступать, потому что оттуда не было пути назад. Но центр травмы в ее мозгу упорно толкал ее туда. И она никогда не возвращалась оттуда окончательно. Она смирилась с тем, почему это произошло — ее не волновало почему, — вопрос был в том, как. Это было слишком больно, поскольку какова бы ни была цепь событий, случившееся не было ни необходимым, ни неизбежным. Джейкоб никогда не спрашивал ее, не она ли отворила ту дверь. (Слишком тяжелую, чтобы Сэм мог открыть ее сам.) Джулия никогда не спрашивала Джейкоба, не он ли эту дверь закрыл, раздавив Сэму пальцы. (Может, это Сэм привел ее в движение, а довершила дело сила инерции?) Это было пять лет назад, и вся эпопея — "скорая", утро длиной в столетие, дважды в неделю прием у пластического хирурга, год восстановления — сблизила их теснее, чем когда-либо. Но она же породила черную дыру молчания, от которой всему вокруг нужно было держаться на безопасной дистанции, которая столь многое поглотила, и одна чайная ложка вещества которой весила больше, чем миллион солнц, поглощающих миллион фотоснимков миллионов семей на миллионах лун.