> Сколько ты передаешь?

> Все.

> Что?

> 1738341.

> ОБОСРАТЬСЯ, ЕБ МАТЬ ТВОЮ! У тебя столько было в банке?

> Я тебе делаю полное переливание.

> Что?

> Слушай, мне пора собираться.

> Куда?

> В Иерусалим. Нашу часть выдвигают. Только не говори моему отцу, лады?

> Почему?

> Он будет волноваться.

> Но он и должен волноваться.

> Но от этого волнения ни ему, ни мне не легче.

> Но мне не нужно так много. У меня было всего 45 000, когда отец меня убил.

> Ну сделай себя титаном.

> Свой аватар.

> Своего прадедушку.

> Это слишком.

> Ну, а что они у меня будут гнить? Сидр мне из них делать?

> Так используй их.

> Да не буду я. А ты будешь.

Картинки полетели быстрее, так быстро, что воспринимались лишь подсознательно, они наплывали одна на другую, сливались, а из угла экрана просочился свет: сначала еле заметный, пятнышко на экране, затем свет стал расползаться, как пятно на потолке от лопнувшей трубы, он затапливал лихорадочно меняющиеся картинки, и вот уже больше света, чем изображения, и вот практически белый экран, но ярче белого, и блеклые образы, будто сквозь снежную лавину.

В этот момент, наверное, самой чистой эмпатии, какую только Сэму довелось испытать, он пытался представить, что видит на экране Ноам. Наползающую, как здесь — свет, темноту? Предупреждения о падающем уровне жизнеспособности? Сэм вообразил, как Ноам щелкает на этих предупреждениях кнопку "Пропустить", раз за разом, и щелкает "Подтвердить", когда наконец ему нужно подтвердить свой окончательный выбор.

Лев подошел к старику, опустился рядом на колени, положил огромные и царственные лапы на сгорбленные плечи Айсика, лизнул то, что можно было назвать седой тенью щетины (свечением щетины?), лизнул еще и еще раз, как будто возвращая Айсика к жизни, хотя на самом деле возвращал его туда, где он был прежде жизни.

> Ты глянь на себя, Бар-Мицва.

Он опустил тяжелую голову на впалую грудь Айсика. Айсик погрузил пальцы в струящуюся львиную гриву.

В середине поминок по прадеду Сэм принялся плакать. Плакал он нечасто. Этого с ним не было ни разу после того, как Аргус вернулся со второго протезирования тазобедренного сустава, два года назад, с выбритой половиной спины, франкенштейновскими швами, с опущенной головой и потупленным взглядом.

— Вот так выглядит выздоровление, — сказал тогда Джейкоб. — Через месяц он будет прежним.

— Через месяц?

— Он быстро пролетит.

— Для нас, но не для него.

— Мы будем его баловать.

— Он едва может ходить.

— Ему и не надо ходить больше, чем требуется. Ветеринар сказал, для выздоровления самое важное — как можно меньше быть на ногах. Гулять только на поводке. И никаких лестниц. Придется ему теперь жить внизу.

— Но как он будет подниматься, чтобы лечь в кровать?

— Ему придется спать тут, внизу.

— Но он пойдет наверх.

— Не думаю. Он понимает, насколько слаба его нога.

— Он пойдет.

— Я положу на ступеньки книги, загорожу ему путь.

Сэм завел будильник на два часа ночи, чтобы спуститься проведать Аргуса. Он прервал первый зуммер, потом второй, но на третьем звонке его совесть проснулась. Он поплелся вниз по лестнице, не до конца сознавая, что он уже не в постели, чуть не заработал паралич из-за выложенных на ступени томов Энциклопедии искусств и обнаружил, что отец спал на подстеленном спальном мешке в обнимку с Аргусом. Вот тогда Сэм и заплакал. Не от любви к отцу — хотя в тот момент он его несомненно любил, — но потому, что из двух животных на полу больше жалел отца.

> Ты глянь на себя, Бар-Мицва.

Он стоял у окна. Кузены играли в приставку, уничтожая мультяшных противников. Взрослые были наверху, насыщались мерзкой, пахучей, копченой и студенистой едой, к которой у евреев резко вспыхивает вкус в моменты раздумий. Его никто не заметил, чего он и хотел, даже если это и не было ему нужно.

Он плакал не о том, что сейчас видел: не о смерти прадеда, не о гибели аватара Ноама, не о крушении родительского брака, не о своей сорвавшейся бар-мицве, не о рухнувших зданиях Израиля. Его слезы текли вспять. Доброта Ноама высветила зияющее отсутствие доброты вокруг. Отец спал на полу тридцать восемь дней (лишнюю неделю для надежности). Не потому ли ему было проще одаривать добротой собаку, что собака точно не отвергла бы? Или потому, что потребности животных такие животные, а потребности людей такие человеческие?

Может, мужчиной Сэму стать и не придется, но плача у того окна — дед совершенно один в земле в двадцати минутах езды; аватар возвращается в цифровую пыль где-то на охлаждаемом сервере в информационном центре, расположенном неподалеку от нигде; родители всего лишь по ту сторону потолка, но потолка без краев, — Сэм возродился.

Иудаизм верно трактует смерть, думал Джейкоб. Он учит нас, что делать, в тот момент, когда мы меньше всего понимаем, что делать, а чувствуем дикую потребность сделать что-то. Надо сидеть вот так. Посидим. Надо вот так-то одеться. Оденемся. В этот вот момент ты должен сказать вот эти слова, пусть даже тебе придется читать их с бумажки в транслитерации. На-ах-се.

Джейкоб перестал плакать больше часа назад, но у него до сих пор не прошло то, что Бенджи звал "послеплачевым дыханием". Ирв принес ему рюмку персикового шнапса и сообщил: "Я сказал раву, что мы будем рады его видеть, но не думаю, чтобы он пришел", — и вернулся в свою крепость на подоконнике.

Стол был заставлен тарелками с едой: все виды ржаных бубликов, любые мини-бублики, плоские бублики, булочки, булочки с творогом, с творогом и зеленым луком, с лососевой пастой, с тофу, копченая и соленая рыба, угольно-черные шоколадные кексики с завитушками из белого шоколада, похожими на квадратные галактики, пышки, рогалики, несезонные хоменташен (с земляникой, со сливой, с маком) и "салаты" — евреи словом салат называют любую еду, которую не удержать в одной руке: огуречный салат, салат из белой рыбы, тунца и печеного лосося, салат из зелени, салат из пасты, салат из киноа. Была лиловая газировка и черный кофе, диетическая кола и черный чай, а минералки столько, что в ней мог бы поплыть авианосец, и виноградный сок — напиток более еврейский, чем еврейская кровь. И пикули, нескольких видов. Каперсы не подходят ни к какому блюду, но каперсы, которые всякая ложка старается обойти стороной, проникают туда, где им уж точно не положено быть, например в чью-то полупустую чашку с полудекофеинизированным кофе. А в центре стола преломляли вокруг себя свет и время невероятной плотности кугели. Еды было больше чем необходимо в десять раз. Но так и надо.