В старости его быт приобрел черты почти монашеской строгости и размеренности, характерные для его детских лет. Все было подчинено однажды заведенному порядку. Шесть часов ночного забытья, в которое он погружался, приняв приличную дозу снотворного, в пять часов утра — подъем, омовение ног холодной водой в ванне — для лучшего кровообращения, как он объяснял, потом, если позволяла погода, — прогулка по саду, осмотр любимых роз с последующим выговором садовнику в случае, если на каком-то черенке обнаружится плесень или цветок покажется недостаточно подкормленным. Затем между шестью и семью начинали прибывать курьеры из Бонна с обзором прессы и посланиями, требовавшими немедленного ответа. Просмотрев их, он, как правило, звонил Бланкенхорну в Хоннеф, чтобы обсудить тот или иной вопрос. Потом примерно в течение часа он надиктовывал своей секретарше, госноже Хоман-Кестер, работавшей у него уже много лет, срочные письма и записки. Пока она расшифровывала свои записи и печатала их, он выпивал чашечку кофе в компании сына или дочери, если они были дома, и начинал собираться в дорогу.

В 8.30 он спускался но ступенькам вниз к ожидавшему его служебному «мерседесу» и отправлялся к буксирной переправе в Доллендорфе. Впереди «мерседеса» ехала машина с охраной; как только оба автомобиля оказывались на пароме, он отчаливал. В 1951 году добавилась вторая машина с охраной, которая теперь замыкала кортеж; сам канцлер не очень заботился о своей безопасности, но согласился с усилением мер предосторожности после того, как получил донесение разведки о том, что группа засланных чешских террористов планирует устроить засаду на пути его следования, а служба безопасности заявила, что не может гарантировать защиту от неожиданного нападения, если его будет сопровождать только одна машина с охранниками.

Строгий режим поддерживался и на рабочем месте. Обедал он, как правило, в одиночестве, в небольшой комнатке рядом с его служебным кабинетом. Пообедав, переходил в соседнюю комнату, оборудованную как спальня, там переодевался в пижаму и около часа дремал. Потом он снова одевал рабочий костюм, пил чай и отправлялся на прогулку в дворцовый парк — еще минут сорок пять — час. После этого он возвращался в кабинет, чтобы продолжить свой рабочий день.

Буквально по минутам был расписан и обратный маршрут из Бонна в Рендорф. Если не было какого-либо вечернего мероприятия, Аденауэр возвращался домой около восьми часов вечера. Там он ужинал — что-нибудь легкое, приготовленное прислугой, потом проводил полчаса с детьми, расспрашивая их о делах или местных новостях. «Он всегда хотел все знать: выполоты ли сорняки, как куры несутся, как морковь растет», — вспоминает его дочь Лотта. Перед сном он любил послушать пластинки — Гайдна, Моцарта, Шуберта или Бетховена; к числу нелюбимых его композиторов относились Брамс, и, конечно же, Вагнер, поскольку его любил Гитлер; записи этих авторов отсутствовали в его коллекции. Иногда вместо музыки он подолгу рассматривал какую-нибудь из своих картин. Лежа в постели, он читал одно-два стихотворения Шиллера или Гейне и засыпал.

Развлечений, по сути, никаких, никаких гостей. Что касается круга друзей, то он был крайне узок. Многие, их его сверстников уже ушли из жизни, а новых друзей на восьмом десятке обычно не заводят. Он все еще продолжал переписываться с Дании Хейнеманом, который к тому времени уехал обратно в США, и личных встреч у них не было. Единственно, с кем он регулярно общался, — это Роберт Пфердменгес. Дни рождения они отмечали всегда вместе, порой семьями проводили отпуска, частенько двое стариков просто посиживали за чашечкой кофе.

Собственно, недолгие посиделки, музыка или картины перед сном — вот и все, что канцлер мог себе позволить в качестве разрядки в течение рабочей недели. Что касается выходных, то в субботу он обычно читал бумаги, до которых не успевал добраться на неделе, а также обдумывал свои публичные выступления, воскресенье же полностью посвящал церкви и семье — вернее, тому, что от нее осталось. Численность постоянных жильцов в рендорфском особняке неуклонно сокращалось: Либет, как уже говорилось, покинула его в 1950 году, за ней последовала Лотта, которая вышла замуж в 1954 году, и, наконец, Георг, начавший свою семейную жизнь в 1957 году. Впрочем, они все по очереди навещали отца так же, как и старшие — Конрад, Макс и Рия.

В июле — отпуск, минимум на четыре недели. В Шандолен добираться было уже тяжело, да к тому же он навевал грустные воспоминания о Гусей. Его заменил Бюргеншток на озере Люцерн, а потом, с середины 50-х — местечко Бюлерхоэ в Шварцвальде. Каждый раз вставал вопрос, кто будет сопровождать отца семейства. Рия не могла надолго оторваться от семьи, поэтому с отцом поочередно ездили то Лотта, то Либет. Иногда, если предвиделись гости, брали с собой служанку. После замужества Лотты чаще с Аденауэром оставалась Либет: ради любимого папы она была готова в любой момент оставить мужа; что тот но этому поводу думал и какие чувства испытывал, остается загадкой.

Порой отпуск превращался в серию совещаний и неформальных встреч: приезжали и уезжали министры и прочие чиновники, нагруженные бумагами. Когда особых событий не было, а политическая температура оставалась относительно нормальной, отпуск больше напоминал настоящий отдых. Впрочем, и в таких случаях он требовал докладывать себе обо всем «существенном», причем только он мог определить, что существенное, а что нет, так что, дабы не получить выговор, министрам приходилось в Бонне потеть над составлением выжимок из текущего бумагонотока для информации отсутствовавшего канцлера.

Зимние праздники, Рождество и Новый год, отмечались в Рендорфе. Рождественские торжества для католиков — более важное событие, и соответственно в сочельник собиралась вся семья в полном составе: дети от обоих браков, их жены и мужья, а также внуки. В алькове главной гостиной ставилась большая колыбель, аналог той, в которой спал младенец Иисус Христос, перед ней вся семья опускалась на колени в смиренной молитве, которая продолжала собой молебен в местной церкви. Аденауэр еще должен был вечером выступить с обращением по радио к стране и народу; обычно он работал над текстом вплоть до самого начала трансляции, что отвлекало от семейного церемониала и действовало ему на нервы; разумеется, жертвами его раздражительности оказывались собравшиеся гости. Но все к этому уже привыкли.

Более официальный и публичный характер носило празднование дня рождения канцлера, приходившееся, как мы помним, на 5 января. Оно начиналось со звуков рожка, раздававшихся ровно в 9.30 утра, длилось целый день и заканчивалось торжественным приемом во дворце Шаумбург, который явно затмевал новогодний прием, устраивавшийся президентом Хейсом, к явной досаде последнего. Юбиляру вручались подарки от земель и городов Федеративной Республики, от дипломатического корпуса, от бундестага и бундесрата, от многочисленных частных лиц, которые, разумеется, надеялись, что это принесет им определенные блага в будущем. Особенно пышно было отмечено семидесятипятилетие канцлера в 1951 году. Чествование продолжалось ни много ни мало — десять часов. Хейс поздравил канцлера «от имени всего немецкого народа», Аденауэр, расчувствовавшись, даже адресовался к членам кабинета с необычным обращением «мои друзья», а Шумахер, явно в искупление прежних инвектив, прислал ему букет из семидесяти пяти роз. К концу церемонии все устали до крайности.