Тут-то Джафар и осведомился — довольно желчно — насчет того, какую именно веру их новый друг называет “истинной” — не ту ли, что позволяет молящемуся увидеть свет и услышать голоса?

Его слова произвели на богомольца чрезвычайно сильное впечатление. Заболтавшись, он, должно быть, уже свыкся с мыслью, что слепец, сидящий в шаге от него оперевшись на посох и свесив голову, в отношении способности поддержать беседу не превосходит камень, на котором сидит; когда же Джафар открыл рот, суфий (это стало ясно по произведенным им звукам смятения) вскинулся от неожиданности, как если бы с ним заговорила лошадь.

Джафар повторил вопрос, и тогда тот, свыкнувшись с новым положением вещей, ответил с запинками, причиной которых было вовсе не отсутствие убежденности в собственных словах, а, вероятнее всего, понятное желание высказаться как можно более точно и правдиво, чтобы сразу подкупить собеседника открытостью и наладить с ним добрые отношения.

Да, сказал он, именно такую веру он и называет “истинной” — именно ее, веру мусульманскую, заповеданную Пророком; именно такую правую и твердую веру, что позволяет истинно верующим последователям ислама узрить сияние славы Господней, услышать дальние раскаты Его голоса.

Вот как, сказал Джафар (теперь вовсе не желчным, а, напротив, совершенно сахарным тоном). Однако существуют совершенно достоверные сведения, что христианские аскеты с помощью поста и молитвы достигают того же самого: видят светы и слышат голоса. Так не хочет ли сказать их новый друг, что христианская вера тоже является истинной?

Парень онемел... пытался что-то вымолвить, да, похоже, горло свело — только что-то вроде кряканья... а потом вдруг молча вскочил и дал деру по дороге.

Вот и поговорили.

Он совершенно не хотел его обижать. На что обижаться? Могли бы спокойно порассуждать... и сделать какие-то выводы. Сердце у него жужжит... Известно, что жужжит. Сам практиковал и сам слышал. Но нельзя одним жужжанием заменять все на свете! Пчела вон тоже жужжит... недавно мелькала какая-то мысль насчет пчелы... ах да! Вот именно: пчела жужжит, но ей не обещано Воскресение. Человек не пчела. Он должен пользоваться разумом.

Джафар запнулся в двунадесятый раз и в двунадесятый раз шепотом помянул нечистого.

Какая корявая дорога, бог ты мой! И этот тоже хорош... Идет — как конь на пахоте. Не понравилось ему, видите ли. Обиделся, наверное. Фу, глупость какая. Черт за язык дернул... нечистый, будь он неладен.

— Шеравкан! — взмолился слепой. — Давай отдохнем немного!

Поводырь остановился. Протянул руку.

— Садитесь.

Голос хмурый.

— Да не хотел же я его обижать, честное слово, — сказал Джафар, переводя дух. — Ты сам все слышал. Я только спросил.

— Ладно уж. Что теперь говорить. Человек к нам со всей душой... Джафар вместо ответа только ладонями развел — мол, кто же знал. Помолчали.

Шеравкан вздохнул.

— На ночевку придем, вы мне посох дайте.

— Зачем?

— Постругаю чуток. Поглаже будет. А то что он такой...

— Какой?

— Ну какой. Корявый.

— Да пожалуйста, — слепец пожал плечами. — На ощупь вроде ничего. Это ведь кизил?

— Кизил.

— Кизил крепкий.

— Ну да.

— Кто-то, может, мечтает о кизиловом посохе, — вздохнул Джафар. — А мне даром достался. Вот оно — счастье.

И стал рассуждать насчет способов его достижения. Говорил посмеиваясь, но Шеравкан уже уяснил, что серьезного тона он почти никогда не держится, разве что речь идет совсем уж о пустяках вроде еды, ночлега или кошелька с полусотней динаров. Но в этих случаях из-под его серьезности сквозит раздражение: что пристали с ерундой! Сейчас же Царь поэтов толковал в охотку, и было опять непонятно, шутит он или настроен серьезно, а если и то и другое вместе, то в какой пропорции.

— Клянетесь стоять за твердую веру? — спросил Большой сипах-салар, медленно поворачивая львиную голову и переводя горящий взгляд с одного на другого.

Он стоял на небольшом возвышении в середине зала, и его монументальная фигура, блиставшая золотым шитьем одеяний, грозно подалась вперед, как будто уже готовая обрушиться на того, кто смеет не подчиниться или хотя бы возразить. Моргающие огни светильников не могли по-настоящему высветлить его каменное, цвета старой бронзы, тяжелое лицо.

Когда страшный, полный огня взгляд уперся в зрачки, Шейзар тоже покорно опустил голову.

— Клянемся! — ревели войсковые начальники. — Клянемся!..

— Готовы присягнуть?

— Готовы!.. Тебе эмиром быть!..

— Присягаете на подданство?

— Присягаем!.. Ты наш эмир!..

— Великий эмир Фарид!..

— Постоим за веру!..

— Никто не против? — спросил Большой сипах-салар, снова поворачивая тяжелую голову и снова прожигая каждого.

Слышался только шорох, с каким спертый воздух проникал в людские легкие.

— Смотрите же! — угрожающе протянул Большой сипах-салар. — Вы сами сказали свои слова! Помните об этом!..

Трепет облегчения пробежал по губам тех тридцати или сорока человек, что окружали его.

— Теперь пойдемте! Сядем, поговорим о делах! Выпьем без спешки по чаше вина!.. — крикнул Большой сипах-салар, разводя руки, чтобы сделать знак, охватывающий каждого и вовлекающий всех в общее дело. — Выпьем по другой! Разберем яства и насытимся! Поднимем по третьей! А потом я скажу, что делать дальше!

Военачальники стеснились у выхода.

Шейзару удалось задержаться возле дверей зала. Попятившись в сумрак, он оказался возле неприметной двери.

Дверь поддалась.

Однако надежда, что этот путь приведет к какому-нибудь выходу, не оправдалась — он оказался в какой-то темной комнатушке.

Оглянулся.

Потом посмотрел вверх.

Пару лет назад Назр остановился в одном хорасанском местечке, чтобы помолиться возле мечети. Мечеть стояла у крутого обрыва. Одной ее стеной являлась отвесная скала. Вход был не шире двух пядей. Следом подъехал начальник гвардии, спешился, явно намереваясь проникнуть внутрь.

“Эй! — окликнул его Назр. — Ты куда, Кормилец?” Ханджар-бека звали так после одного смешного случая: решил на ходу утолить голод куском хлеба, а при подъезде к городским воротам, где толпились нищие, спешно запихал остатки лепешки в собственный рот; и едва не подавился — вместо того, чтобы, как положено правоверному, наделить нуждающихся милостыней в залог будущего своего спасения...

“Как это куда? В мечеть, конечно! — отозвался Ханджар-бек, яростно протискиваясь. — Господь велик, будь оно все неладно! Разве я сын греха, чтобы не пролезть в эту дырку?!”