Тишина. Мертвая тишина. Кажется, все даже перестали дышать. Встают на цыпочки, вытягивают шеи. Вы видите, некоторые девушки сидят на плечах своих кавалеров. Все смотрят на… того… который… сейчас… последний… День чиновника. Вот такой у нас теперь ежегодный всенародный праздник.

И вот в этой тишине кремлевские куранты отбивают свои двенадцать ударов. Многие сверяют часы.

Что?! Подождите… Кажется, это что-то непредвиденное… Неужели террористы осмелились в этот светлый день на новое преступление? Да! Это взрыв! Взрыв в Кремле! Кирпичная пыль! Вы видите, как взметнулись в небо вороны! Звон стекол, отдельные обломки летят через стену в толпу! Люди приседают, прикрываются руками! Наш оператор прикрывает собой камеру, открыт только объектив! Это гнусное злодеяни…

Подождите. Что-то происходит. Надо разобраться. Люди аплодируют. Чему? Как это надо понимать?

Вот в чем дело! Вслушайтесь в это скандирование! «Ав-ро-ра»! «Ав-ро-ра»!! «Ав-ро-ра»!!! Все встает на свои места! И даже больше! Гораздо больше! Это снаряд «Авроры» разорвался в Кремле! Полуденный выстрел «Авроры» поразил! Нашу цель! Мы ждали! Предки с нами! Справедливость побеждает! Ур-ра!

С праздником вас, дорогие россияне!!!

На площади все приходит в движение. Демонстранты начинают опять группироваться в колонны. В такой давке это нелегко! И вот они начинают прохождение мимо мавзолея и Лобного места. ОМОН с трудом удерживает порядок, но пока все в порядке.

На этом мы завершаем свой репортаж и прощаемся с вами. Передачу вели Николай Фоменко и Павел Лобков.

— Ты чем заряжал?! — орал Ольховский, меча хлопья пены.

— Холостым… чессслово… ведь день, я зннн… — бормотал и трясся Шурка.

— Да вот снаряд… в ящике… товарищ капитан первого ранга, — тыкал Габисония, пятясь.

— И звука, что летит, не было, — подал голос сверху Серега Вырин.

— Ну ни хрена тогда не понимаю… А разрыв откуда? Командир БЧ—2!!! Поч-чему раз-рыв по цели???!!!

— А какая, в сущности, разница? — рассудительно парировал Беспятых. — Главное — мы получили результат.

— Мы получили! Еще неизвестно, кто и что получил!

— Действительно — зона, — пожал плечами Колчак.

— Зо-она! Это… пиздец, а не зона!

— А м-м-м-может, это од-д-дин из п-п-п-преж-них рванул? — вытряс из себя Шурка и попробовал придержать скачущий подбородок рукой.

— Да? А почему сейчас?

— Сами, суки, грохнули, а на нас теперь навесят, — спустил сверху Вырин.

— Орудие пробанить и зачехлить, — приказал Беспятых и повернулся к щиту спиной. — Петр Ильич, вы сегодня по телику рейтинг Путина последний не видели?

— А что? — Ольховский почувствовал, что сесть сейчас совершенно необходимо и поэтому правильно, и опустился на ступеньку трапа, ведущего на мостик.

— А рейтинг хороший. Пятьдесят три процента.

— И что?

— Вот и ответ. Знаете, в артиллерии говорят: «Без „еб твою мать“ и снаряд не туда летит».

— Лей-те-нант! Зарываешься?! Смир-рна! Ладно, продолжай…

— Ну, а с хорошей матерью и холостой рванет. Если кому сильно надо. Значит, сильно.

— Сука, сука, кто придумал брать философов в артиллерию!

— Минобороны.

— Вообще-то, — примирительно сказал Колчак, щурясь на оседающее над Кремлем бурое облачко, — в старое время комендору давали за хороший выстрел чарку и серебряный рубелек.

— Си-чаззз. Сам выпью. Ладно, пошли… вспрыснем.

«Я вижу город Петроград в двухтысячном году: бежит матрос, бежит солдат, стреляют на ходу, банкир готовит пулемет — сейчас он вступит в бой. Висит плакат: „Долой господ!“, „Анархию долой!“

Иванов-Седьмой дважды перечитал написанное, и пришел к выводу, что написал стихи. Автор был приятно поражен. До этого единственное стихотворение в жизни удалось ему в семнадцать лет. Оно было о трагической любви и самопожертвовании. Под влиянием своего произведения он подал документы в военно-морское училище. Понадобилось прожить жизнь и завершить карьеру, чтобы обнаружить себя на поэтической вершине.

«Стихи рождаются в душе, но происходят из жизни», — сказал он себе и задумчиво посмотрел на жизнь. Жизнь на «Авроре» наблюдалась в иллюминатор. Там действительно бежал солдат, и довольно быстро. Но торговцы настигали. В руке солдат зажал блок сигарет. Дистанция сокращалась, и бой, похоже, предстоял вскоре. Мысленно солдат наверняка стрелял, но ему мешало отсутствие автомата.

«Словно прирос к руке солдата автомат», — застрочил Иванов-Седьмой. — «Всюду врагов своих заклятых бил солдат!»

Торговцы догнали солдата и принялись бить. Поэт отвернулся.

Не было бы счастья, да несчастье помогло, горько вздохнул он. К поэзии летописец обращается от беспомощности. Когда по какой-либо причине не может (или не хочет) изложить события честной прозой.

А события последнего времени поставили Иванова-Седьмого в тупик. В поисках выхода из тупика искусство попробовало опять принадлежать народу. Отчаявшийся автор обратился к аудитории: господа, чего вы хотите? Как правильно? Что вам видится?

Кубрику виделось примерно так:

Сводный отряд добровольцев Балтфлота (семьсот человек, полный экипаж) прибывает на «Аврору». В баталерке всем раздаются черные кожаные куртки, а в оружейке — маузеры. Грузовики экспроприируются прямо на улицах. Правительство арестовывается, шпионы, вредители и олигархи расстреливаются. Летучие отряды матросского гнева захватывают телевидение, радио, редакции газет, вокзалы, аэропорты, банки. Объявляется о смене власти. Спешно проводятся честные всеобщие выборы. Но диктатора на первые лет пять назначим сами. И — дембель всей команде. Денежное вознаграждение — и по домам!

Кают-компания, в силу возраста и образования, была вдумчивее и обстоятельнее:

Людьми, конечно, пополниться. И озаботиться современным оружием. Решительным штурмом захватить Лубянку (нужны огнеметы). И одновременно — здание Министерства обороны. Директора ФСБ и министра обороны брать ночью, в постелях, живьем. Под пистолетом они отдают приказы дзержинской дивизии, или как ее сейчас, Таманской и Кантемировской: не вмешиваться. Президент, правительство, Дума, Останкино — хватит по одному штурмовому взводу.

После этого все разводили руками, матерились, смеялись и добавляли:

— Но это — в нормальной стране! Прошло бы — на голубом глазу. А в этом сумасшедшем доме — сам видишь, разве можно что-нибудь планировать?!

Иванов-Седьмой впал в ступор, затворился у себя и стал писать стихи: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, какой пассаж, едрена мать, во что же нам осталось верить? Родина-мать проглотила аршин, тужится мальчик на судне один. Политическая воля, нет уж дней тех сладких боле, где под каждым нам кустом был готов и стол, и дурдом: воля волей, коли сил невпроворот, а если наоборот, шпрот вам в рот? Плохая им досталась доля, не многие вернулись с поля, когда б на то не Божья воля — мы б не вошли в Москву ни во сне, ни наяву, сами еле на плаву, драть кремлевскую братву. Сегодня мы не на параде, все вы бляди!»