– Вот, по старость лет подался в издатели, – бывший министр кивнул на незаконченную рукопись. – Мы ведь с женой теперь служим в штабе Иркутского военного округа. Она литературным сотрудником, а я заведую осведомительным отделом. Выпускаем стенные газеты, листовки, агитационные плакаты, воззвания. Даже издаем большую еженедельную газету «Великая Россия». Платят немного, но с голоду не умираем. А вы как?

Я ответил, что по-прежнему служу личным секретарем у Муромского и что мы только сегодня приехали в Иркутск.

– Я об этом уже информирован. Не забывайте, в каком отделе я теперь служу, – пошутил Золотов.

Но по моему виду понял, что мне не до шуток, и сам заговорил о моей семье.

– В общем, от ваших денег Полина Викторовна отказалась. Она сразу раскусила наш маневр, и когда из губернии ей стали выплачивать повышенное жалованье, она осведомилась, сколько получают фельдшеры в других уездах, и отказалась от надбавки.

– Я завтра же уезжаю в Верхоленск. Я должен поговорить с ней. Извиниться, упасть на колени, умолять о прощении! Только бы она согласилась вернуться ко мне! И тогда мы вместе с сыном уедем отсюда навсегда! – на одном дыхании выпалил я.

Но Иван Иннокентьевич охладил мой пыл.

– И напрасно время потратите. Во-первых, вашей семьи уже нет в Верхоленске.

– А где она?

– В Черемхово.

– Так еще лучше, – обрадовался я. – Туда есть железная дорога.

– Но есть еще одна причина, по которой вы должны крепко подумать, прежде чем отправиться в путь.

– И что же это за причина, которая может остановить меня в стремлении увидеться с женой и сыном?

Золотов задумался, закурил трубку и начал издалека:

– Видите ли, Пётр Афанасьевич, официально, деюре, Полина по-прежнему остается вашей женой. А дефакто она живет уже полгода с другим человеком, к которому, собственно говоря, и переехала в Черемхово.

У меня во рту пересохло. Мой язык одеревенел и прилип к небу. Единственное, что я сумел выдавить из себя:

– Кто он?

Золотов опять ушел от прямого ответа:

– Лично я с ним не знаком. Это вообще человек чужой в нашей губернии. Знаю только, что большевик. Сидел в тюрьме, потом его освободили. Сейчас работает на угольных копях. Агитирует рабочих против власти.

– Но почему его не арестуют?

– Эх, если бы все так было просто. Наша губерния кишмя кишит большевиками. Стоит отъехать от Иркутска верст на двадцать, и правительственной власти нет. Каждый житель если не эсер, то большевик. Разве всех пересажаешь? А в самом Иркутске немногим лучше. Третьего дня встретил на рынке богомольную и благочестивую старушку. Она меня спрашивает: «Когда же большевики Колчака-то свалят?» Я и поинтересовался, мол, чем ей Колчак не угодил. А она и отвечает: «Где уж угодить?

Поди-ка на базар да спроси, что теперь четверть молока стоит?» Вот она – народная логика. И что, прикажете эту бабушку тоже арестовать?

Золотов специально заговаривал меня, чтобы отвлечь от мрачных дум. Но ему это не удалось.

– Как его фамилия? Вы знаете?

– Кого?

– Этого большевика!

– Самая обыкновенная. Мало кому известная. Чистяков, кажется.

Шатаясь, я вышел из кабинета Ивана Иннокентьевича. Александра Николаевна позвала к столу, но я извинился за причиненное беспокойство, попрощался и ушел в ночь.

Я еще долго бродил по спящему Иркутску, пока окончательно не замерз и ноги сами не принесли меня к зданию Совмина.

Начальник караула знал меня, поэтому пустил в помещение среди ночи. Я поднялся по лестнице на второй этаж, упал на кожаный диван в канцелярии и забылся тревожным сном.

Я еду в Черемхово! Я обязательно еду в Черемхово!

Я Я немедленно еду в Черемхово!

Эта мысль, зародившаяся в моей голове в ту морозную ночь, когда я ушел от Золотовых, не оставляла меня ни на минуту. Как испорченная пластинка, застрявшая в патефоне, она всякий раз возвращалась на один и тот же припев.

Демоны снова украли душу моей жены. Но я верну ее, как это сделал на Алтае погибший шаман Мамлый. Возможно, мне тоже придется заплатить своей жизнью. Но я готов к такой жертве. Ведь Полина оказалась во власти демонов и по моей вине. А может быть, она права, и это мою душу похитили слуги Эрлика? Тогда тем более надо ехать. Раскаяться в своих грехах. Пусть увидит, что я не совсем еще пропащий. И вдруг в ней осталась еще капля любви ко мне, и она сможет растопить лед моего сердца? Бедная Полина, бедный наш сын, бедный я! Мы все оказались жертвами этого ужасного, дикого времени.

– Чешский меморандум, возмутительный по форме, по сути своей соответствует истинному положению дел в стране. Гражданские свободы унижены, царит произвол отвратительной военщины. Население отвернулось от нас. Авторитет правительства, а также ваша личная популярность падают с каждым днем.

Я никогда прежде не слышал, чтобы Муромский говорил в таком тоне с Верховным правителем.

Но на другом конце телеграфного провода решение приняли быстро. Пётр Васильевич явно не ожидал, что его отставка будет настолько легкой. В глубине души он надеялся, что, даже несмотря на столь открытый демарш против адмирала, его снова начнут уговаривать остаться на посту.

Муромский покраснел, тяжело задышал и сухо сказал:

– Я готов незамедлительно предать все дела министру внутренних дел Виктору Николаевичу Полыхаеву. Считаю его кандидатуру достойной. Имею честь кланяться, ваше высокопревосходительство. Да хранит вас Бог!

Он отошел от телеграфного аппарата и с облегчением произнес:

– Финита ла комедиа[174]. Теперь я свободный человек.

В тот же вечер с его квартиры сняли караул.

Однако Петру Васильевичу не суждено было уехать в Швейцарию. Колчак назначил его председателем Комиссии по выработке положения о выборах в Учредительное собрание.

Мою отставку Виктор Полыхаев также не принял.

– Вы же, Коршунов, не предатель и не дезертир, чтобы бросать родину в трудную годину. Только крысы бегут с тонущего корабля. А мы еще повоюем. Создадим новое коалиционное правительство. Созовем Сибирский земский собор. Заручимся поддержкой населения. Нужна только крепкая воля, и фортуна еще нам улыбнется. Столько работы впереди. Все только начинается.

Новый премьер явно намекал на слабовольного, по его мнению, Муромского. Я уже собрался духом сказать, что я служил конкретному человеку, которого уважал и которому доверял, чего не испытываю к новому руководству. Но Полыхаев упредил меня: