Мы с Маркусом после моего возвращения от Анны наконец решили, что поженимся осенью. Я уже знаю, что клином не выбивают клин, но наличие каких-то формальных обязательств должно меня как-то изменить. Быть может, все проходят такие периоды в молодости, а потом все меняется… Ню вдруг нашла себя в дочке Галы. У каждого свой жизненный путь и свое открытие, миссия. Но что я должна сделать в этом мире, зачем я здесь? Этот подростковый, по сути, вопрос продолжает меня мучить. Мне кажется, что я никак не понимаю того — самого главного, и от этого все другие мои действия бесплодны…

А может быть, все-таки нужно было тогда бросить все и поехать к С.?

Вознесенский, закутавшись в одеяло, сидел у крошечного столика под зарешеченным окном и карандашным грифелем бессмысленно чертил что-то на бумаге. Это погружало его в странное медитативное состояние, которое стало привычным за эти годы. Вопреки его собственным ожиданиям, тюремная жизнь не сломала его. Как сказал ему однажды заключенный из соседней камеры, тюрьмы ломают сталь. А трава все равно пробивается через асфальт, гнется, прибивается к земле — но растет. Вознесенский чувствовал себя именно такой травой. Три года с лишним — достаточный срок для того, чтобы многое переосмыслить. Времени у него для этого было предостаточно. Именно в тюрьме к нему пришло смутное поначалу, а потом все более ясное понимание того, что всю жизнь он менял маски, шуршал мишурой, занимал себя чем-нибудь, чтобы только быть вечно в самом центре шторма, глубоко погруженным в суету… Выпадение из привычной круговерти стало главным ударом.

Одиночество — очень серьезное испытание, он даже не подозревал об этом. Стрелки на часах теперь изменяли свой ход в зависимости от его настроения. Первый год в борьбе и противостоянии с реальностью пролетел почти незаметно. Второй полз настолько медленно, что вместил как будто несколько жизней. Третий двигался по своей параллельной траектории, не задевая души. Четвертый был самым длинным и мучительным. Сколько было прочитано книг, передумано! А ответа на мучившие вопросы все не находилось. Почти каждый день Станислав перечитывал письмо Петрина, и каждый раз оно вызывало в нем одну и ту же, бьющую в самое сердце боль. Он просил адвоката попробовать разузнать что-то о своем сводном брате, но никакой информации не было.

Однажды Вознесенский собрался с мыслями и написал письмо Алине, то есть Алексею (даже в мыслях он не мог ее так называть). Просил о встрече. Ответа он так и не получил…

Смерть Свенцицкой не стала для него тяжелым ударом. Она исчезла для Стаса в тот день, когда сообщила о том, что ненадолго уезжает в Париж. Ее отъезд был, по сути, бегством и означал для Вознесенского фактическую смерть их отношений. Он переживал тоскливыми ночами, в сотый раз перебирая события своей жизни, не понимая, в чем была движущая сила этой многолетней связи. Неужели их связала только та кошмарная история, о которой он отчаянно старался забыть? О смерти Ирены его деликатно известила Людмила, которая изредка навещала его — одна из немногих…

— А что Женька, ее сын? — отстраненно поинтересовался он.

О сыне Ирены Людмила ничего не знала. Станислав умолял ее найти координаты Леры. Людмила, в который уже раз, пообещала помочь. Она по-прежнему была предана ему безгранично, эта скромная и достойная женщина.

А в мае пришло неожиданное счастливое известие. Вознесенского освобождали из заключения в связи с очередной предвыборной амнистией…

Бывают дни, когда нечто судьбоносное разлито в воздухе и люди тонкие способны ощущать это и беспокоиться, предчувствуя скорые перемены. Лера с мокрыми после утреннего душа волосами сидела на подоконнике, вытянувшись в своей излюбленной позе, и смотрела в окно. Теплые солнечные лучи скользили по ее темно-каштановым волосам, отчего они светились изнутри и казались золотыми. Лера радостно подставляла солнцу лицо, впитывая его энергию, и сердце ее замирало от близкого предчувствия чего-то очень важного. Оно билось неровно, точно проваливаясь временами в воздушные ямы, отчего перехватывало дыхание. На карнизе деловито щебетали два воробья. Телефонный звонок спугнул их, и они улетели, продолжая задорно насвистывать.

— Алло? — Лера сняла трубку, еще провожая глазами птиц. — Алло, я не слышу вас…

— Лера, это я. — В трубке прозвучал знакомый хриплый голос. Настолько знакомый, что Лера не сразу поняла, кому он принадлежит.

— Ты? Ты где?

— Я… все это время был в тюрьме. Меня выпустили вчера…

В комнату заглянул Маркус и вопросительно-обеспокоенно посмотрел на Леру. Она нервно показала ему знаком, чтобы он закрыл дверь.

— Лера, я хочу тебе сказать… Я не могу без тебя. Я должен тебя увидеть… Я много думал. Я понял, что был не прав, во всем не прав… Не молчи, почему ты молчишь?

— Думаю…

— Ты приедешь ко мне? Или я приеду к тебе, сегодня же. У меня еще остались деньги, о которых они не знали. — Голос Вознесенского был взволнован и сбивчив.

— Это исключено, — тихо сказала Лера.

— Ты не понимаешь! Я должен тебя увидеть! Мне столько нужно тебе сказать, Лера! Может быть, ты единственная, кто остался у меня на земле.

В комнату опять заглянул Маркус. Насколько же он все чувствует! Лера беззвучно плакала.

— А ты не думаешь, что за эти годы у меня появилась своя жизнь, семья? Быть может, я не хочу уже возвращаться к прошлому?

— Лера, я люблю тебя. Я понял, что люблю. Ты приедешь?

— Я не знаю…

Она повесила трубку. К ней подошел Маркус и присел рядом, обняв Леру:

— Кто это был?

Лера не проронила ни слова, только спрятала лицо в ладони и наклонила голову.

— Это был он?

Она молчала еще несколько минут. Потом подняла на Маркуса заплаканные глаза:

— Маркус, я должна поехать в Москву.

Это были именно те слова, которые он панически боялся услышать все эти годы. И знал, что рано или поздно они прозвучат. И тогда уже для нее не будет возврата. Он был прав, во всем прав! Ее сердце принадлежало кому-то в далекой странной России, о ком он не имел ни малейшего понятия — даже имени не знал. И сейчас этот кто-то властно призвал ее к себе, и она пошла, как лунатик, на зов, не разбирая пути. Она уходила от него, а он не мог ничего изменить!

Маркус наклонился и бережно поцеловал тоненькую руку Леры:

— Милая, я прошу тебя, не уезжай. Хочешь, мы поедем с тобой в Швейцарию на озера, или полетим в далекую Индию, как ты хотела, или в Штаты! А может быть, тебе хочется на острова, на ослепительно белые пляжи? Только скажи! Но не уезжай в Москву, не нужно. Я предчувствую что-то плохое…

Но Лера осторожно освободилась из его объятий и встала. Душой она была уже далеко. Маркус видел это и только отчаянно сжимал кулаки.

— Не волнуйся, Маркус, — спокойно произнесла она, точно отвечая на его незаданный вопрос, — я поеду только на несколько дней. Мне действительно надо поехать. А потом я вернусь, и мы с тобой поженимся. Мы можем даже не дожидаться осени. Зачем дожидаться? Я приеду — и поженимся…