— А что, если этот опыт не был травматичным?

— Я не вполне понимаю…

— Что, если Делию не испугало похищение? Что, если она сочла это избавлением от сексуальных домогательств? В таком случае, доктор Реббард, показания ее отца не помогли бы ей восстановить память.

На этот раз доктор Реббард широко улыбается мне.

— Полагаю, вы правы, — говорит она.

Эмма показывает мне фотографии своего сына, когда судья возвращается в зал с готовым постановлением.

— Вопрос заключается в том, можем ли мы забыть то, что случилось, — говорит Ноубл, — и вспомнить то, чего не было и в помине. Это, конечно, тема для ожесточенных дискуссий. Вне зависимости от того, какое решение приму я и что мы сообщим присяжным, в нашей ситуации им будет довольно непросто отделить собственные переживания от обсуждаемых событий. — Он смотрит на Эмму. — Величайшей трагедией этого суда было бы поверить очередному обману из уст Эндрю Хопкинса. И в данных условиях доказательства не заслуживают приобщения к делу. — Потом он поворачивается ко мне. — Я принимаю здесь юридические решения, а не эмоциональные. Черт побери, я уверен, что мое решение тебя, сынок, ничуть не обрадует. Но помни: хотя я и вправе исключить из протокола все, что будет сказано в дальнейшем, я не могу вычеркнуть того, что уже сказано. Может, у вас в Нью-Гэмпшире судьи привыкли юлить, но у нас в Аризоне говорят как есть. И я скажу вам, мистер Тэлкотт, вот что: вы, наверное, считаете, что исход дела зависит от этих сведений, но я полагаю, что вы справитесь и без них.

Он встает и уходит, Эмма следует за ним. Я еще несколько минут сижу в пустом зале. Если бы все было по-старому, я бы сейчас поехал домой и признался Делии, что проиграл слушание. Я бы дословно процитировал ей судью Ноубла и попросил истолковать его слова. Мы бы раскладывали мою речь по полочкам, пока она не всплеснула бы руками и не воскликнула бы: «Это тупик!»

Но она, скорее всего, не придет домой сегодня вечером. И мы по-прежнему в тупике.

Делия входит в зал последней, дверь за ней запирают. В желтом платье с темными волосами, заколотыми на затылке, она похожа на высокий красивый подсолнух. Мне нужно столько всего ей сказать, но я жду подходящего момента. После суда у меня будет еще один повод извиниться перед ней.

Эрик встает и обращается к жюри.

— Дамы и господа, знаете ли вы, что такое любовь? — вопрошает он. — Любить не значит делать все, чего от тебя ждет любимый человек. Любить — значит делать то, чего он не ожидает. Любить — значит превышать ожидания. Это и следует вменить в вину Эндрю Хопкинсу. И в этом он бы безоговорочно признался. Прокурор будет обсуждать с вами вопросы послушания и выполнения законов. Она будет употреблять слова вроде «похищение». Но в данном случае никто никого не похищал, никто не применял силу А что касается правил — вы сами знаете, что на каждое правило найдутся исключения. Чего вы, возможно, не знаете, так это того, что буква закона тоже далека от совершенства. — Эрик подходит к скамье присяжных. — Судья скажет вам следующее: если вы считаете, что Эндрю Хопкинс совершил все элементы преступления, и не сомневаетесь в этом, вам следует признать его виновным. Заметьте: вы не «должны», не «обязаны», нет — «вам следует». Почему же судья не приказывает вам? Потому что не может. Вы, присяжные, наделены последним правом карать и миловать.

— Протестую! — вспыхивает Эмма Вассерштайн. — Ваша честь, он говорит присяжным, что они могут аннулировать все обвинения, если им захочется! — возмущается она.

— Знаю, — спокойно соглашается Ноубл. — Но я ничего не могу с этим поделать.

Когда Эрик поворачивается ко мне, на лице его написано искреннее изумление: он, сам, похоже, не надеялся, что ему сойдет это с рук. Он откашливается и снова устремляет взгляд на присяжных.

— Закон требует точности, он осторожен в выборе слов. И порой он умышленно распахивает дверь, ведущую из порядка в здравый смысл. Вы стоите перед выбором, дамы и господа! Подчас выбор совершить непросто. Как непросто было Эндрю, как непросто служителям закона, как непросто, надеюсь, придется вам.

Эмма Вассерштайн до того разгневана, что я ожидаю увидеть искры, летящие из-под каблуков ее туфель.

— Мистер Тэлкотт, по всей очевидности, слишком долго общался со своим клиентом и перенял от него искусство лжи. Он солгал, будто это не похищение, поскольку мистер Хопкинс не задействовал силу. Но ведь никто не спрашивал у Бетани Мэтьюс, хочет ли она уехать. Да, он не заматывал ее изолентой и не бросал в багажник, но этого и не требовалось. Он сказал несчастному, беспомощному ребенку, что ее мать мертва. Заставил поверить, что у нее на свете нет никого, кроме отца. Он причинил этому ребенку столько вреда — с единственной, заметьте, целью: отобрать девочку у родной матери, — что мог бы с тем же успехом заткнуть ей рот кляпом и связать по рукам и ногам. Это были веревки эмоций, а Эндрю Хопкинс — большой мастер в обращении с ними. — Она переводит взгляд на меня. — Но он оказал губительное воздействие не только на жизнь своей жертвы. Этот вздорный, эгоистичный поступок покорежил судьбы двух женщин: Бетани Мэтьюс и ее матери, Элизы, которая двадцать восемь лет прождала возвращения пропавшей дочери. Этот вздорный, эгоистичный поступок даровал Эндрю Хопкинсу многое: дочь, возможность полностью контролировать ее жизнь, свободу и безнаказанность… Но всему приходит конец. — Эмма приближается к скамье присяжных. — Чтобы признать Эндрю Хопкинса виновным, вам достаточно согласиться, что он забрал ребенка, не имея на то права, и применил при этом силу. Эндрю Хопкинс сам заявил под присягой, что он — похититель. Куда уж яснее! Тем не менее, как отметил мистер Тэлкотт, правила не бывают без исключений. По закону, сказал мистер Тэлкотт, вы можете вынести обвинительный приговор, если все условия соблюдены, можете — но не обязаны. Что ж, позвольте заверить вас, что все не так просто, как он пытается представить. — Она подходит к Эрику. — Если бы нам пришлось жить в мире, где эмоции главенствуют над порядком, это было бы не самое уютное место для жизни. К примеру, я могла бы сделать вот это, — Эмма подхватывает портфель Эрика и переносит его к себе на стол, — потому что его портфель мне нравится больше. И если бы мне удалось убедить вас, что у меня имелись веские эмоциональные основания полюбить этот портфель, вы могли бы запросто оправдать мою кражу. — Она снова подходит к Эрику, берет его стакан с водой и выпивает до дна. — Если бы мы жили в мире мистера Тэлкотта, я могла бы пить его воду, потому что я мать новорожденного и мне эта вода нужнее. Но знаете что? В этом мире безнаказанными оставались бы насильники, которым просто захотелось заняться сексом. В этом мире никто не осуждал бы убийц, пришедших в ярость. И в этом мире человек, способный убедить вас, что совершает героический поступок, мог бы красть ваших детей на двадцать восемь лет. — Она делает паузу. — Я живу в другом мире, дамы и господа. И готова поспорить, вы тоже.

Пока присяжные совещаются, мы с Эриком отсиживаемся в конференц-зале. Он приносит из кошерной кулинарии сэндвичи с солониной, и мы молча жуем.