неисторичность, невероятность сватовства какого-то неизвестного, новоприезжего купца-иностранца за дочь или племянницу владетельного русского князя. Достаточно есть исторических примеров того, что древние русские князья женились на иностранках, а древние русские княжны выходили за иностранцев, но всегда и жених, и невеста были из царского, королевского или княжеского рода. Выдача древней русской княжны за купца представляется чем-то немыслимым, и если мы встречаем такой случай в былине о Соловье Будимировиче), то ясно, что мы должны тут подозревать какое-нибудь искажение, какую-нибудь переделку оригинала, первоначально носившего совсем иные черты. Оно так и выходит на самом деле: в древних восточных редакциях и жених, и невеста тут — оба царского рода, и лицо, желающее воспользоваться отсутствием главного действующего лица, — также царского происхождения. При таких условиях сватовство и брак в этом рассказе совершенно понятны, но вовсе непонятны в нашей былине. Мы, к сожалению, не имеем всех посредствующих степеней между рассказом Сборника Сомадевы (это один из первообразов былины о Соловье) и нашею былиной, и потому не можем покуда определить, где именно произошло искажение первоначального мотива, но во всяком случае имеем полное право сказать, что всё, что происходит в нашей былине о Соловье Будимировиче, имеет не реальное, а эпическое основание, и притом основание, исполненное самых бессмысленных искажений, пропусков и переиначений. Поэтому, конечно, на такой почве мудрено искать данных, имеющих действительно бытовое значение. Здесь кстати мы можем ещё заметить, что если в восточных оригиналах мы встречаем, и даже довольно часто, браки богатырей с царевнами и княжнами из царского дома, то это объясняется очень легко. Либо сам герой происхождения царского или даже божественного (каковы, например, герои Магабгараты, Рамаяны, "Шах-Намэ" и т. д.), либо рассказ восходит, что касается до твёрдо сложившейся формы подробностей, — до первообраза индийского, времён брахманских и преобладания каст. В этом последнем случае, если герой не из касты кшатриев, т. е. воинов и людей царской породы, то уже наверное из касты брахманов, а люди этой касты, конечно, никак не ниже стояли, чем люди той касты. Примеры богатырей или героев — брахманов во всех индийских поэмах, повестях и сказках бесчисленны. В наших былинах все эти мотивы, божественного или высшего кастового происхождения уже не существуют и остаётся только один, совершенно невероятный и неисторический факт: брак княжон и царевен с богатырями.

VI

В былинах мы не имеем описаний татарских нашествий на древнюю Русь и изображений татарской эпохи в нашем отечестве. Нас уверяли до сих пор, что "русская былина явственно отмечает в своей формации период татарский, когда с особенною энергиею совершился в народной фантазии переход от мифов древнейшего периода к эпосу собственно историческому. Такие события, как погромы татарские, дают новое направление поэтической деятельности. Песня о Калине-царе хотя совершенно в прежнем тоне эпической старины воспевает князя Владимира и его богатырей, но элемент новый уже внесён в неё, в прекрасном лирическом воззвании, которое составляет лучшее в ней место". К. Аксаков также признаёт в этой песне точное и верное изображение татарского нашествия на Русь, но вместе с тем не сомневается, что татары заняли тут место печенегов и козар. Но, откидывая элемент лирический, который, как посторонняя вставка, не касается настоящего вопроса, мы не находим ничего нового, ни направления, ни элемента, в тех былинах, которые изображают битвы богатырей с татарами. Тут не оказывается ничего списанного с натуры, ничего взятого из действительности, совершавшейся в XIII и XIV веках на полях и в городах русских, нет портретов, снятых с татарских ханов и с их полчищ, а единственно воспроизведение эпических мотивов, рассеянных издревле по разным созданиям восточной поэзии. Рассказ о Батые или Калине-царе наших былин создался гораздо раньше пришествия монголов в Россию, и мы его читаем, с другими только, без сомнения, именами и мелкими подробностями, и в "Шах-Намэ", и в Джангариаде, и в разных отдельных восточных песнях. Это не только не картина нашествия татар на наше отечество или предшествовавших им козар или печенегов, но даже и не какое бы то ни было определённое нашествие: это вообще нападение одного азиатского племени на другое, с примкнутыми сюда известными подробностями событий и местности, мало изменявшимися, в сущности, не смотря на странствование этого рассказа но разным землям и народам. В этом нашествии на Киев столько же исторической действительности в общем и в частях, сколько в нашествии князя Даниила Белого на столицу царя Киркоуса, в сказке о Еруслане Лазаревиче.

VII

Наконец, нельзя делать из былин выводов о христианском элементе на Руси во Владимирово время. К. Аксаков говорит: "Первое и главное, что выдаётся из мира Владимировых песен, — это христианская вера; она постоянно и всюду основа жизни… Все богатыри — православные… Вся жизнь Владимировых песен имеет христианскую основу: видим здесь, на пирах Владимировых, собранную всю русскую землю, собранную во единое целое христианскою верою, около великого князя Владимира". "Радость, проникнувшая жизнь, после возрождения Христовым учением, является как праздник, как постоянный братский пир". Г. Безсонов также утверждает, что в Илье-Муромце полное "отсутствие начал языческих и мифических и у него характер христианский: кто же из страстных искателей русской мифологии и русского язычества может допустить, чтоб представитель язычества боролся с язычеством, представитель мифологии с мифологией, в лице врага Идолища?" Но именно дело в том и состоит, что ни князь Владимир, ни его пиры, ни его богатыри не суть "представители" чего бы то ни было, а отзвуки рассказов, уже очень давно прежде существовавших и распространённых по многим древним странам. Здесь нет на сцене ни русской мифологии, ни русской действительности. Все формы, на вид как будто бы христианские, не что иное, как переложение на русские нравы и русскую терминологию рассказов и подробностей вовсе не христианских и не русских.

Главные действующие лица былин наших обращаются к той или другой божественной или религиозной личности вовсе не потому, чтоб того требовало русское христианское чувство и русские религиозные привычки, а потому, что в этом самом месте восточного рассказа упоминается та или другая божественная личность и при переходе этого рассказа к нам, уже во времена христианские, необходимо было упомянуть тут обращение к благодетельному сверхъестественному существу или