* * *

Игорь Петрович в двух шагах от ее дома — и он тоже робеет. Тут уж ничего не поделаешь. Игорь Петрович бывал с женщинами и дерзок, и напористо прямолинеен, и груб бывал, он всяким бывал — но именно на таких людей накатывает подчас малообъяснимая и длительная робость.

Он звонит из автомата:

— Я что-то никак не решусь. Я возле ее дома.

Светик в ярости:

— Ты должен быть уже возле ее постели. Тупица!

Игорь Петрович оправдывается:

— Робею. Я боюсь испортить дело… И вообще, Светик, мне сейчас вовсе не хочется.

— Мало ли чего не хочется!

— Я честный человек, Светик, пойми…

— Хлебни где-нибудь поблизости водки. Еще лучше — коньяку.

— Нет денег.

— У меня тоже нет. — Светик в таких случаях бывает жестокой.

Из трубки сыплются частые гудки. Светик дала отбой.

* * *

— Проходите, — говорит Валя.

Она ведет его на кухню, от волнения Вале кажется, что главное — это вкусно накормить гостя, а едят Тонкоструновы обычно на кухне. Скромные интеллигенты. И кухня скромна. И мебель стандартна.

— Угощу вас ужином. А вы будете мне рассказывать о вашей юношеской любви, которая вас преследует, — вы выговоритесь, и вам будет легче. Вот увидите.

— Я, боюсь, уже и без того надоел вам.

— Нет. Я буду вас слушать. Когда мне рассказывают о своих неудачах, я никогда не смеюсь, я сочувствую, я даже разреветься могу. — Валя взволнована. Руки у нее дрожат. — Я, наверное, молоденькая и глупенькая, но вы так хорошо рассказываете.

— Вы добры, Валя.

— Я?

— Вы слишком добры ко мне — я неважный рассказчик.

— Ой, что вы!

— Даю вам честное слово. Я говорун из заурядных…

Мягкий интеллигентный разговор пьянит Валю, она вся светлеет, когда мужчины говорят, как говорят актеры в Театре Моссовета, — не сюсюкают, но и не развязничают. Игоря Петровича это тоже устраивает. Он прячется за словесную вязь, за вежливость гостя и мало-помалу впадает в сочинение своей якобы горестной юношеской любви… Он, мол, тогда уехал, а его девушка вышла замуж, и не осталось ничего, кроме фотографий…

— Все-таки остались фотографии.

— Да. Хоть что-то.

— В прошлый раз вы рассказывали, что хотели покончить с собой.

— Я любил ее.

— Я рада, что… что вам легче, когда вы со мной говорите. Вам правда легче?

— Правда, Валя. — Прозаик входит в роль. — Вы похожи на нее.

Валя Тонкострунова кормит его и все время краснеет. Игорь Петрович вдруг вспоминает, что слова словами, но ведь надо как-то выходить на последнюю прямую. А как?.. Он вспоминает о Светике, как вспоминают о больном зубе.

— Надраться бы, а? — вырывается у прозаика совершенно непредвиденное выражение. — М-м… Нет ли водки?

— А з-зачем водка? — Валя поражена. Молоденькая жена, она мигом вспомнила, как на работе ей рассказывали о современных соблазнителях. Она пугается, голос делается строгим. — Зачем нам водка?

— Хочется.

Возникает длительное и напряженное молчание. Игорь Петрович чувствует, что сказал не то. И вот он начинает извиняться:

— Простите меня, Валя, — это ведь я так сказал. К слову.

— К какому слову?

Пауза.

— Я ведь просто так сказал. — Игорь Петрович недоволен собой, и от недовольства он еще больше выпадает из той тонкой разговорной струи. — Я просто так сказал. Брякнул. Надо же о чем-то говорить.

— Мы говорим о вашей первой любви. — В голосе Вали укор.

— Ну да, о любви.

— Но если вы все-таки хотите выпить… надраться…

— Да не хочу я.

Еще пауза.

— Игорь Петрович…

— А?

— Мне кажется, вы хорошо варите кофе, — угадала? — Валя Тонкострунова сама меняет тему: она видит его смущение, и она хочет ему помочь. Какая она умничка. Как хорошо она придумала насчет кофе. Игорь Петрович ей нравится. Игорь Петрович ей очень нравится, и Валя отбрасывает глупые подозрения. Валя смеется мягким и счастливым молодым смехом. — Вы будете варить кофе, а я… а я буду смотреть на вас.

— Смотреть?

— Да, смотреть на вас.

Игорь Петрович понимает, что его простили.

— Кофе?

— Вот чашечки.

— Вижу. (И здесь варить кофе!)

Игорь Петрович начинает возиться у плиты. С отвращением зажигает газ. Ставит на огонь воду. Матриархат не за горами. Все они хотят, чтобы он варил, начиная от тещи и кончая случайной чужой женой. Заразы.

— А я покажу вам фотографии моего сына Сережки.

Валя уходит в дальнюю комнату.

Телефон здесь же, на кухне, — Игорь Петрович тупо берет трубку.

— Светик, — шепчет он, — ни черта не получается. Гость по последней моде — дальше газовой плиты меня не пускают.

— Разговариваете о твоей депрессии?

— Ну да.

— Тупица… Потрогай ее руку повыше локтя. Не будь же болваном. Она уже ждет и томится. Пожалей женщину.

— Боязно.

— Чего боязно, глупенький, вы ведь вдвоем… Ну в самом крайнем случае ты схлопочешь по роже — мужчина, если его не били по роже, не мужчина.

— Меня били, Светик.

— Вот и чудненько. Опыт надо наращивать. Как там у Пушкина — вперед, и горе Годунову. Смелей, болван!

И Светик бросает трубку.

Игорь Петрович топчется на выходе из кухни — можно ошибиться направлением в незнакомой квартире и пойти не в ту комнату: комнат две. Ноги не слушаются, ноги еле-еле ведут. Зато руки, будь что будет, делают свое дело вернее. Игорь Петрович приближается к Вале — она стоит спиной к нему и смотрит в окно, — Игорь Петрович кладет ей руки на плечи. Она не вскрикивает. Она не дергается в сторону. Она стоит и смотрит в окно.

Фотографии сына Сережки лежат перед ней на подоконнике — Валя плачет.

— Не надо… пожалуйста.

— Почему?

Прозаик не знает, снять ему руки с ее плеч или не снять. Плечи теплы, молоды и вроде бы даже знаемы каким-то давним знанием, — он зажмуривает глаза и делает еще шаг в том же направлении. Валя легко и холодно отражает его натиск. Игорь Петрович сбился с ритма, он все еще тянется к ней, вытягивает вперед губы, жадно дышит — делает все, что делают в подобных неудачных случаях, — а потом вдруг иссякает и устало плюхается на стул. С него хватит. Он творческий человек.

— Некрасиво, — говорит Валя.