— В командировку?

— Да, — отвечает «океанолог». — Завтра отплываем.

— Куда?

— На Тихий. С флотилией. На месяц-полтора.

Валя Тонкострунова задумчива. Ей грустно.

— Я буду ждать. Буду считать дни, — говорит она.

* * *

Светик рассказывает Игорю Петровичу, что икона переехала к некоей бабульке Зуевой — живет эта бабка где-то в Немчиновке. Туда Светик и отправляется теперь. Одна. А может быть, и дальше — к монахам, потому что иконы у бабульки имеют обыкновение пропадать, и надо успеть…

Игорь Петрович слушает Светика вполуха, он слушает и улыбается. Он доволен. Он по собственному почину навсегда расстался с Валей Тонкоструновой и даже не получил от Светика за это взбучки. Конец.

— Светик, — его вдруг охватывает испуг, — а как же я буду жить один?

— Я постараюсь скоро вернуться.

— На что жить — денег-то нет?

— Ходи чаще в комиссионку.

— Ты же знаешь, у меня плохо получается.

— Пора научиться. Хватит тебе мыть посуду… Мы с тобой продали двое джинсов и одни туфли. И уже проели их. И должны дяденьке Фин-Ляляеву сто тридцать рублей — ты должен долг знать и помнить.

— Но Светик…

— Что еще?

— Ты же знаешь — я робею в комиссионке. Там могут быть мои знакомые. И, не дай бог, жена или теща.

— А будь осторожнее. Зрение у тебя нормальное. — Светик с ним не церемонится. Денег нет, что поделаешь. В конце концов, он сейчас работающий спекулянт и этим живет, и ам-ам любит, и аппетит у него отменный — он спекулянт, а его заботы и его честное прошлое Светика мало интересуют.

Светик начинает собираться. У нее свое дело, и оно поважнее всех чужих забот и дел. Ей плевать на дяденьку Фин-Ляляева. Ей плевать на этого пишущего психа… Но что-то Светика вдруг останавливает — не хочется ехать в Немчиновку вот так сразу. Верное дело надо начинать с утра. Интуиция — это интуиция, и Светик этой хитрой и пронзительной штуке верит.

Она стелет постель. Пораньше ляжешь — пораньше встанешь.

— Не поедешь? — спрашивает Игорь Петрович. У него появляется надежда.

— Поеду с утра.

Игорь Петрович уходит в свою комнату — слюнтяй! Что-то он там пишет?!. Неужели из таких недоносков получаются писатели? Стыд, если так. Если так, то мир, видно, встал на голову. И пусть себе стоит на голове — а она, Светик, будет твердо стоять на земле ногами.

Светик мечтает: сперва, конечно, деньги; деньги как начало и как разбег, потому что не хочет и не желает она начинать новую свою жизнь без денег. Без денег она пробовала. Хватит. Мечта у нее, в общем, как мечта — кооператив. Большая просторная квартира. Ну и мебель. Дом и семья — ей ведь ничего больше не надо; ей-богу, ничего больше. И муж. Тихий, вроде Тонкострунова. Тихий и нежный и чтобы с портфелем ходил на работу. Светик будет его любить, любовь — это ведь очень важно, и она обязательно полюбит, если он будет такой. Добрый и тихий, как Тонкострунов, но только без хвостов — без детей, брошенных и оставшихся где-то поблизости. И чтобы не отбивать у жены, отбить-то можно, но ведь уже не то. Надо с нуля. Надо, чтобы были свои дети. Своя семья. Свой дом. И уже до конца. До точки. И если…

— Светик. — В проеме двери появляется прозаик.

— Пошел к черту — иди спи!

Светик не любит, когда прерывают мечту. Мечта — мягкая штука, мечта — штука для одного. Тем более если выстрадана и выношена.

— Светик, хочу тебя спросить, мне это важно. С чего ты начинала? Хотя бы в двух словах…

— Пшел к черту!

Она говорит это грозно. Она даже приподымается в постели — он тут же исчезает. Еще раз сунется, она ему морду поцарапает. Крохобор несчастный. Собирает о людях по капле и думает, что выйдет озеро.

* * *

Интуиция не подвела — с самого утра в дверь звонят. К счастью, Светик встает рано, как жаворонок. Одета. Умыта. Звонок звонку рознь, и сердце у Светика предупредительно екает. Так и есть: на пороге два милиционера. А ведь утро было как утро, ничего особенного. Никогда не знаешь, начало это или конец.

— Проходите, — говорит Светик.

— Пройдем… Нам вот сказали, что вы тут временно поселились. Просим прощения, но проведать надо… Кто вы есть?

Менты, в общем, любезны. Светик это отмечает. Второй, правда, пожестче, и глаза тяжелые.

— Когда люди уезжают надолго, квартиру, бывает, используют всякие там случайные люди — вот мы и посмотрим.

— Смотрите… Смотрите, пожалуйста. Мебель и все остальное на месте — если вас это интересует… только я прошу вас потише. — И Светик шепотом добавляет: — Потише, он спит. Мой муж — писатель. Он очень устает. Трудится.

— Бывает, что в таких квартирах спекулянты селятся…

— Какие спекулянты, мой муж — писатель!

Менты тем не менее заглядывают и в его комнату — творец спит. Однако исписанные листы бумаги лежат на столе. Это неоспоримый факт.

Творец поднимает голову.

— Ч-черт, — ругается он зло. — Чушь всякая мерещится. Скоты. Всех за решетку! — кричит он вдруг со сна. И роняет голову. И опять крепко спит, как и положено спать прозаику.

Светик спешит на выручку.

— Вот ведь соня. Ему бы только поесть да поспать, — с укоризной шепчет и как бы жалуется она милиционерам. И тут же («Пожалуйста!») протягивает им паспорт творца. И билет члена Союза писателей. — И, не давая передышки, уводит их мысли на другой берег: — Это его документы, а у жены он не живет. Он с ней давно не живет. Нас здесь приютили.

Мент спрашивает:

— Он что, хочет разводиться?

— Да. — И Светик добавляет. Проникновенно. И тихо: — Мы собираемся пожениться. Казаковы нас приютили.

— А Казаковы ваши знакомые?

— Друзья. Лучшие наши друзья. Они приютили нас, не взяв ни копейки. Они уехали за границу.

— Это мы знаем.

— А нам было некуда деться. Мы любим друг друга — поверьте, мы очень давно любим друг друга.

— Эти мне писатели. Без конца разводятся, — сурово говорит мент.

Светик вздыхает:

— Нам, женщинам, — не сладко.

— Вам, женщинам, — не стыдно. Гордости у вас мало.

Милиционер суров. Но чувствуется, что он не слишком осуждает Светика, — даже, пожалуй, жалеет ее. Ее, но не «того типа», который спит в комнате и выкрикивает глупости.

У Светика наворачиваются на глаза слезы.

— Вы думаете, я не понимаю, что он меня тоже скоро бросит?

Мент швыряет паспорт «того типа» на стол.

— А раз ты это понимаешь, зачем с ним связалась?