И все-таки лучше всего он выглядит, подумала я, когда в силу обстоятельств вынужден быть одновременно и мужчиной, и мальчишкой.

Вечером Тинкер сходил к соседу и позаимствовал у него еще одно одеяло. Затем устроил на полу две постели – в нескольких футах одна от другой, сохраняя ту же уважительную дистанцию, которую установил на крыше сразу после моего появления в квартире Хэнка. Утром я поднялась очень рано, чтобы до работы успеть заехать домой и принять душ. А вечером, когда я снова вернулась в пресловутый клоповник, Тинкер вскочил с ящика с надписью «Лук „Аллилуйя“» с таким видом, словно просидел на нем весь день. Мы спустились вниз, пересекли Десятую авеню и зашли в маленькую забегаловку на пирсе, над которой сияла синяя неоновая вывеска ОТКРЫТО ВСЮ НОЧЬ.

* * *

И вот ведь что смешно насчет той нашей трапезы: я всю жизнь помнила, каких устриц ела в клубе «21»; помнила тот суп из черных бобов с шерри, которым Ив угощала нас в «Бедесфорде», когда они с Тинкером вернулись из Палм-Бич; помнила салат, который мы ели с Уоллесом в парке, – с голубым сыром и беконом; но особенно хорошо я помнила того цыпленка, начиненного трюфелями, которого заказала себе в «La Belle Epoque»; однако я напрочь забыла, что именно мы ели в тот вечер, ужиная в любимой забегаловке Хэнка.

Зато я очень хорошо помню, как много мы с Тинкером смеялись.

Но когда я в какой-то момент по совершенно вздорной причине спросила, что он собирается делать дальше, он вдруг стал очень серьезным и ответил так:

– В основном меня занимает вопрос о том, чего я делать больше не собираюсь. Когда я вспоминаю все эти последние годы, меня начинают преследовать горькие сожаления из-за того, что уже случилось, и страх из-за того, что еще вполне может со мной произойти. А также ностальгия по навсегда утраченному и желание получить то, чего у меня нет. Видишь, сколько у меня всяких желаний и нежеланий? Эта сумятица в душе вконец меня измучила, и я в кои-то веки собираюсь примерить нечто определенное и вполне реальное по своему размеру.

– Ты намерен сократить количество своих дел? Чтобы их было не более двух-трех, а не сто или тысяча?

– Именно так, – сказал он. – Тебя интересует, какие это будут дела?

– Меня интересует, чего это будет стоить мне.

– Если следовать Торо, то почти всего.

– А как было бы здорово хотя бы раз в жизни наконец-то получить все, прежде чем снова все отдать.

Он улыбнулся.

– Я к тебе непременно загляну, когда ты этого добьешься.

Когда мы вернулись обратно в квартиру Хэнка, Тинкер снова затопил плиту, и мы, сидя возле нее, до глубокой ночи рассказывали друг другу всякие истории – какие-то подробности в рассказе одного провоцировали другого тоже что-то вспомнить, и так далее без малейших усилий. Точно два подростка, внезапно подружившиеся на борту трансатлантического лайнера, мы спешили поделиться друг с другом воспоминаниями, ассоциациями, предвидениями и мечтами, прежде чем наш корабль достигнет порта назначения.

А когда Тинкер раскатал на полу наши убогие постели – все на том же уважительном расстоянии друг от друга, – я встала и подтащила свой матрас так близко к его матрасу, что между нами не осталось даже крохотной щелки.

* * *

Но на следующий вечер, когда я вернулась на Ганзевоорт-стрит, Тинкера там уже не было.

Свой изящный кожаный чемодан он так с собой и не взял. Чемодан стоял пустой рядом со стопкой книг; крышка его была прислонена к стене. Видимо, Тинкер попросту вытащил из него все свои вещи и запихал их в джутовую сумку, принадлежавшую его брату. Сперва меня удивило то, что он оставил все книги и справочники, но, приглядевшись, поняла, что потрепанный томик «Уолдена» он все-таки с собой захватил.

Плита была холодна. На ней лежала записка, написанная рукой Тинкера на вырванном из какой-то книги форзаце.

Моя дорогая, любимая Кейт, ты просто не представляешь, как много для меня значила возможность провести с тобой эти два последних дня.

Если бы я ушел, так и не поговорив с тобой, не рассказав тебе всей правды, это стало бы для меня самым горьким сожалением, единственным, которое я так и унес бы с собой.

Я очень рад, что твоя жизнь складывается неплохо. Устроив такую путаницу в собственной жизни, я особенно хорошо понимаю, как это хорошо, когда найдешь свое место.

Минувший год был целиком испорчен по моей вине. Но даже в самый худший его период мысли о тебе всегда давали мне возможность хоть ненадолго себе представить, каким замечательным этот год мог бы для нас с тобой стать.

Я еще точно не знаю, куда направлюсь, писал он дальше, но где бы я ни закончил свой путь, каждый день моей жизни будет начинаться с произнесения вслух твоего имени. Словно поступая так, подумала я, он сможет остаться более честным перед собой.

В конце письма следовала подпись: Тинкер Грей, 1910-?

Я медлить не стала. Быстро спустилась по лестнице, вышла на улицу и уже добралась до Восьмой авеню, когда вдруг повернула назад, снова протопала на каблуках по булыжнику Ганзевоорт-стрит, поднялась по узкой лестнице и, войдя в комнату, первым делом схватила ту картину с докерами и книжечку «Вашингтония». Когда-нибудь, думала я, Тинкер непременно пожалеет, что не взял их с собой, и уже предвкушала тот момент, когда смогу их ему вернуть.

Кто-то, наверное, подумает: что за глупая романтика? Поясню: причина, по которой я вернулась за этими вещами, заключалась главным образом в том, чтобы как-то смягчить чувство собственной вины. Потому что, стоило мне войти в эту комнату и обнаружить, что Тинкера там больше нет, помимо мучительного чувства утраты, которое я тщетно гнала от себя, я невольно испытала облегчение – это говорила во мне некая гибкая и по-прежнему живая часть моей души.

Глава двадцать шестая

Призрак минувшего Рождества

В пятницу, 23 декабря, я сидела дома за кухонным столом, отрезая ломтики ветчины от десятифунтового окорока и прихлебывая бурбон прямо из бутылки. Рядом с моей тарелкой лежала корректура верстки первого номера журнала «Готэм». Мэйсон кучу времени убил, обдумывая обложку, все хотел, чтобы она «сразу бросалась в глаза» и при этом была «красивой, остроумной и немного скандальной», а также «неким сюрпризом» для читателя. Так что в данный момент