Чтобы “скрыться от этого ужаса”, Айседоре нужна была новая великая идея и новая великая любовь – и то и другое она искала в России.

Дункановская книга “Моя жизнь” завершается двумя оптимистическими заявлениями, старающимися опровергнуть и тем вернее подтверждающими прежние высказывания о “беспрерывном бегстве”, “призрачном корабле” и “призрачном океане”. Сначала Айседора говорит о своей вере в вечно возрождающуюся любовь: ”Стоит заглянуть за ближний холм, там окажется долина цветов и счастья, которая ждет нас. В особенности я порицаю выводы, к которым приходят многие женщины, что, после того как им минуло 40 лет, их жизненное достоинство должно исключить всякую любовь”[1198]; но как эти поиски любви напоминают то самое "беспрерывное бегство”!

Айседора Дункан с дочерью Дирдре и сыном Патриком

Париж. Около 1912

Затем, описывая чувства, которые она испытывала на пароходе "Балтаник”, плывущем к советской России, Дункан провозглашает веру в возрождение человечества: "Вот он, новый мир, который уже создан! Вот он, мир товарищей: мечта, родившаяся в голове Будды, мечта, звучащая в словах Христа, мечта, которая служила конечной надеждой всех великих артистов; мечта, которую Ленин великим чародейством превратил в действительность. Я была охвачена надеждой, что мое творчество и моя жизнь станут частицей этого прекрасного будущего”[1199]; но не был ли этот пароход мечты и надежды тем самым "призрачным кораблем”? Как бы то ни было, ночью с 3 на 4 октября 1921 года есенинские "золотые блестящие кудри” сияли Айседоре как символ "великого чародейства” – духовного и телесного обновления, манили ее мечтами о "прекрасном будущем” человечества и собственной "долине цветов и счастья”.

Интуиция подсказала Есенину, как воздействовать на "великую босоножку”, – конечно, стихами ("В этот вечер он читал особенно хорошо”). ”…Он – гений”, – откликнулась Айседора. Американский журналист У. Дюранти передает слова Айседоры, сказанные позже, – возможно, слегка их огрубляя: "Все мои любовники были гениями; это единственное, чего я добиваюсь”[1200].

Пусть в реальности не всегда получалось так, но таково было ее идеальное представление о любви. Много лет назад Дункан любила Гордона Крэга, как гениальная женщина гениального мужчину: в его лице, писала она, “я нашла сверкающую юность, красоту, гений. Вся воспламененная внезапной любовью, я кинулась в его объятия. Я нашла в Крэге ответную страсть. Достойную моей. В нем я встретила плоть от плоти моей. Кровь от моей крови. Часто он кричал мне:

– Ты моя сестра”[1201].

Она сожалела, что не уступила гениальному соблазнителю Родену: “Его руки скользили по моей шее, груди, погладили мои плечи, скользнули по бедрам, по обнаженным коленям и ступням. Он начал мять все мое тело, словно оно все было из глины. Из него излучался жар, опалявший и разжигавший меня. Меня охватило желание покориться ему всем своим существом, и, действительно, я бы поступила так, если бы меня не остановил испуг, вызванный моим нелепым воспитанием. Я отступила, набросила платье поверх туники и, придя в замешательство, прогнала его. Как жаль!”[1202]

Не меньше она сожалела, что ей, гениальной соблазнительнице, не уступил гений Станиславский: “Сколько я его ни атаковала, я добилась лишь нескольких нежных поцелуев, а в остальном встретила твердое и упорное сопротивление, которого нельзя было преодолеть я окончательно убедилась, что только Цирцея могла бы разрушить твердыню добродетели Станиславского”[1203].

Возможно, недоверие к гениальности Д’Аннунцио позволяло ей некоторое время играть с ним роль недоступной весталки:

“Он принимался кричать:

– Айседора, я не могу больше. Возьми меня, возьми же меня!

Я тихонько выпроваживала его из комнаты”[1204].

Если же в мужчине не было гениальности, то любовь к нему порой казалась Айседоре извращением; отсюда ее жестокие слова о своем знаменитом возлюбленном, мультимиллионере Пэрисе Зингере: “Внезапно я поняла, что его греза об Америке ограничивалась десятками фабрик, создавших для него богатство. Но такова уж извращенность женщин, что я кидалась в его объятия, забывая обо всем под его ласками”[1205].

Айседора Дункан и Сергей Есенин. 1922

И вот снова прозвучало заветное слово – гений. Мы знаем: когда Есенин читал свои стихи, это действовало неотразимо – даже на тех, кто не знал русского языка. Дункан раз и навсегда была покорена музыкальностью[1206] есенинской декламации, вдобавок усиленной загадочным звучанием незнакомых слов (“…я ничего не поняла, но я слышу, что это музыка…” – такие слова Шнейдер приписывает Айседоре [1207]).

“…Сразу же, с первого взгляда, Изадора влюбилась в Есенина”. Так оно и было – спорили только о характере этой любви: “Айседора Дункан любила Есенина большой любовью большой женщины”[1208]; “Дункан любила Есенина сентиментальной и недоброй любовью увядающей женщины”[1209]. А Есенин? “Восхищенный взгляд следовал за ее жестом”; поначалу поэт “захмелел от Дункан” или ее славы – но переросло ли его первоначальное восхищение в любовь?

Впоследствии Есенин не раз уверял своих собеседников: “…Дункан я любил. Только двух женщин я любил, и второю была Дункан. И сейчас еще искренне люблю ее”[1210]; “Хошь верь, хошь не верь: я ее любил” [1211]; “Была страсть, большая страсть…”[1212]. Но все эти признания относились только к отсутствующей Айседоре, отделенной от него временем и расстоянием.