Москва 2.8.1998

Юлик, моя родная душа! Вчера у нас был какой-то нервный и малопродуктивный разговор. И я понимаю почему. Это – от нашего с тобой того, что именуется «физическим состоянием». По твоему голосу легко догадаться, что ты насмерть замордованна жарой, нескончаемой работой и разными необязательными делами. И сил у тебя осталось на полгроша. Вся моя надежда на монастырь. «Иди в монастырь, Офелия». Если ты там не будешь вазгаться со словарем, а будешь по-человески отдыхать, слушая писательские байки, то может быть, к осени восстановишься.

А я гожусь только на помойку. Впервые мне стало трудно притворяться. И то сказать. Все же я два месяца болел и теперь я понимаю, что болел всерьез и даже пару раз слегка помирал. Формула «слегка» означает, что я остался жив. Половину барвихинской жизни я провел в ЦКБ – знаменитой «кремлевке», будь она трижды неладна. Так же, как у вас в Италии, в Москве стоит оглушающая и отупляющая жара. В нашем доме, набитом книгами и солнцем, жить почти невозможно. И спасибо милой Леночке, которая нам с Наташей устроила двухнедельнме каникулы в Голицыно. Неделю мы были на ее семинре, а потом она нам за счет «школы» устроила еще неделю полного отдыха в Голицыно. Где все почти на европейский манер, и телевизор в комнате, и кормят хорошо, и ухаживают внимательно.

На семинаре мне было интересно. Среди лекторов есть интересные и известные люди. И так как все шло с синхронным переводом, то мне было легко и интересно слушать многие речения. Особенно исторического характера, когда ты с лектором наравне, а часто и чуть повыше… Кроме того, мне было вновь и поучительно увидеть российскую провинцию. Ведь слушатели семинара – это провинциальные чиновники разных – иногда и крупных, – классов. Все они с «верхним» образованием, положением, все молодые и политизированные. Среди них и «яблоковцы» и коммунисты, и остатки той провинциальной интеллигенции, которая сохранилась еще с прошлого века. А я, ведь, в Россию дальше Переделкина не заглядывал, и мне было все это и эти люди бесконечно занимательны. Я в этих преняях – частенько пустых – не участвовал, присутствовал в качестве «гостя», но у нас были хорошие отношения.

А потом семинар уехал, и мы с Наташей наслаждались покоем, прекрасным воздухом, прогулками в большом парке и чтением. Этой пасторали мне мешал толькомой мой вечный страх за Наташу. Она ведь очень больной человек. Больной, немолодой, не желающий лечиться, пьющая, мало с чем считающаяся. Резкая, грубая. И бесконечно ко мне внимательная и заботящаяся, и испытывающая вечный страх за меня, сознание моей убывающей временности. Ты все это понимаешь, потому что испытываешь тот же страх. Меня огорчает скованность в движениях, в планах…

Но это была идиллическая жизнь! Мы сидели в тени на скамейках и читали: Наташа свои детективы, а я толстенную, в 900 стр. книгу, которую читал когда-то очень давно. Вероятно, ее читала и ты. Это «Последняя глава» Голсуорси. Он кончает ею свою «Сагу о Форсайтах», и, вообще, несмотря на сюжеты, это прощальная, итоговая книга, в которой он прощается с Англией, которую так любит: с ее природой, погодой, пейзажем, аристократами и клерками, с запутанным и прелестным Лондоном.

Ее чтение было для меня волнующим. Это была последняя книга, которую читала Ри перед смертью. Она читала ее долго, на протяжении последних двух месяцев жизни, и закончила ее, когда ее перевели иа наркоз. И я теперь читал ее, как будто вместе с ней. Я знал, в каких местах она смеялась, в каких плакала, я точно знал, какие мысли у нее возникали, как она относилась к персонажам романа. Это было, как бы чтение вдвоем. До сих пор об этом думаю, особенно ceйчac, когда через несколько дней будем отмечать ее день рождения.

Август – праздничный месяц. 10-е, а потом 25… Твой день! А ты, значит, будешь свой день рождения отмечать в монастыре. Не забудь выпить за меня рюмку монастырского зелия, как я это сделаю в этот день. Для этого берегу тот настоящий бенедектинский ликер, который! мне подарили монахи. Хотел бы, чтобы наступили трудовые будни. Я скучаю по своей Комиссии, по своему странному и непривычному труду. Каникулы у нас кончаются 2 сентября. И я еще не знаю, каково будет наше будущее

Свободный месяц я хочу использовать, чтобы прочитать хоть те несколько книг из серии «Я тебе, блин, попомню!» Жанр писательских воспоминаний – не новый. Но никогда еще не писали о живых, как о мертвых, и никогда не залезали в писательские постелн. Вот и Толя Рыбаков написал толстый том своих воспоминаний. Но он теперь – великий, и меня не удостоит присылкой книги. И вегетарианский Костя Ваншенкин написал книгу воспоминаний о писателях, облитую сахарным сиропом. В отличие от посмертной книги Юрия Нагибина, в которой он всех без исключения вымазал дерьмом.

А теперь воюют из-за книги Наймана. Знала ли ты его? Молодой ленинградский хлип, который подпплевывал вслед Бродскому, и потому считал, что сводит счеты с советской властью. Но он несколько лет был секретарем у Ахматовой и считает этот пирог своей монополией. Но пирог большой и вкусный, и нашлись желающие его потеснить. В частности, сын жуира Ардова – Михаил, который был таким же жуиром и бездельником, как его отец, а потом стал священником, иеромонахом и блюстителем консервативного православия, обрушился на Наймана, законно считая, что кусок Ахматовой принадлежит и ему, как части знаменитой ордынской семьи. Вся эта дребедень является темой маленьких и средних писательских тусовок. Об этом узнаю со сторонн, так как совершенно нигде не бываю, даже не езжу в ПЭН-клуб, хотя они иногда любезно предлагают мне транспорт. Это потому, что я теперь прохожу по рангу «старейший», а это вроде действительного статского советника.

Как молния промелькнул Алеша Букалов, перевернул весь дом, перечитал и переглядел письменные остатки юбилейного пира, восхитился стихами, про которые я не помнил, и даже переписал их для Гали. А я тебе сейчас перепишу их для тебя.

Эту эпистолу мне написал 3 апреля мой товарищ по Комиссии Владимир Ильич Илюшенко – философ, поэт и богослов, очень добрый и хороший человек.