…4 октября в стане неприятеля начали прорезать амбразуры для установки орудий. Севастопольский гарнизон успел к этому времени завершить 20 новых батарей и установить на них орудия крупного калибра. Также были заложены камнемётные фугасы перед 3-м и 4-м батальонами, Малаховым курганом и редутом Шварца. На вооружении оборонительной линии было 341 орудие, половина из них большого калибра. На случай выхода из строя установленных орудий, на основных бастионах и самом Малаховом кургане был приготовлен резерв из сорока восьми 68-фунтовых пушек с прислугой. С наступлением сумерек береговые посты доложили, что неприятель установил на акватории буйки перед рейдом до башни Волохова. Вице-адмирал и гарнизон понимали, что они накануне решающего дня.

«…Вечером 4 октября, — вспоминал А.Жандр, — я читал Владимиру Алексеевичу извлечение из ежедневных заметок, сделанное вследствие записки князя Меншикова от 2 октября, для представления Государю Императору. Он приказал мне дать другой оттенок тем местам рассказа, которые выказывали степень влияния его на ход дела в Севастополе, и опустить то, что могло более или менее компрометировать некоторые распоряжения других лиц. После меня вошёл к нему капитан-лейтенант Попов, с докладом по артиллерийской части, и, отпуская его поздно вечером, Корнилов сказал: «Завтра будет жаркий день, англичане употребят все средства, чтобы произвести полный эффект, я опасаюсь за большую потерю от непривычки; впрочем, наши молодцы скоро устроятся — без урока же сделать ничего нельзя, а жаль, многие из нас завтра слягут». Попов напомнил ему приказание Государя — чтобы он берёгся, но Владимир Алексеевич возразил: «Не время теперь думать о безопасности; если завтра меня где-нибудь не увидят, то что обо мне подумают?»»

И вот последняя запись Владимира Алексеевича, прочтённая Елизаветой Васильевной в дневнике-«журнале», который её муж вёл только для них двоих:

На самом деле это написано им на следующий, последний день его жизни, за три часа до смертельного ранения. И даже в проставлении даты предыдущего дня — весь Корнилов, оберегающий самое дорогое: покой жены и детей.

Он словно знал, что должен оградить своих любимых от страшного «вступления» в день 5 октября, и не мог поступить иначе: его письмо с пометкой «4 октября» навсегда даст надежду сердцу любящей Елизаветы Васильевны, что следующего дня не будет, не было, могло не быть…

…И настал, наконец, кровавый день 5 октября, день крещения Севастополя огнём и железом [175].

В шесть с половиной часов утра раздались первые выстрелы французских осадных батарей; наши отвечали им дружно, и вся окрестность огласилась громом орудий. Утро было прекрасное, и мгла, обыкновенная в этот час дня, соединившись с дымом выстрелов, не разносимым ветром, совершенно заволокла всё пространство, отделявшее нас от неприятеля. С визгом летели снаряды с трёх сторон и перекрещивались внутри бастионов, рыли землю, коверкали брустверы, метали клочья щитов и фашин. Потеря в людях была уже очень значительная: тела убитых и раненых, которых не успевали уносить, валялись везде.

…Только первые снаряды упали на севастопольские укрепления, ни минуты не медля, Владимир Алексеевич поскакал на 4-й бастион — ближайший пункт от его квартиры; его приближённые едва могли поспевать за ним.

Когда Корнилов со своими офицерами взошёл на банкет левого фаса бастиона, канонада была уже в полном разгаре; воздух сгустился, сквозь дым солнце казалось бледным месяцем, и Севастополь был опоясан двумя огненными линиями: одну — составляли наши укрепления, другая — посылала защитникам смерть. На 4-м бастионе французские ядра и бомбы встречались с английскими, и через него же летели русские бомбы с двух батарей, расположенных за бараками.

Люди, несколько оторопевшие с непривычки, в первые минуты отстреливались горячо и быстро. Неопытные ещё для бомбардировки наши командоры, не видя цели из-за стены дыма, в горячке боя палили напропалую, едва успевая заряжать орудия, тратя порох и снаряды на воздух, и при такой трате следовало опасаться, что вскоре их не будет хватать. Неприятель же, напротив, слал свои снаряды с точностью бильярдных шаров. Их орудия, очевидно, были заблаговременно наведены на наши позиции, потому что противник был теперь невидим, а следовательно, не мог видеть и сам…

Разговаривая с командорами и указывая им, куда целить, Корнилов переходил от орудия к орудию.

— Смотри, ребята, — сказал он матросам, — палить хорошенько, без суеты: вам это дело хорошо известно! Никому не оставлять своей пушки, пока можно стоять на ногах.

Капитан-лейтенант Лихачёв, теперь только успевший присоединиться к свите, отыскал адмирала на бастионе, когда тот стоял на банкете и смотрел за бруствер. Впечатление, которое увиденное произвело на Лихачёва, он сохранил на всю жизнь: покойно и строго было выражение лица Корнилова; лёгкая улыбка едва заметно играла на устах; глаза, эти удивительные, умные и проницательные глаза, светились ярче обыкновенного; щёки пылали. Высоко держал он голову; сухощавый и несколько согнутый стан его выпрямился: он весь как будто сделался выше ростом. Никогда не видел Лихачёв человека прекраснее адмирала в эти минуты…

Два раза прошёл Корнилов быстрыми шагами по всему фронту бастиона и по бульварной кремальерной линии, останавливаясь у орудий, заглядывая везде в амбразуры и наставляя командоров. Возвратясь на правый фланг 4-го бастиона, в исходящем углу которого стоял начальник второго отделения оборонительной линии вице-адмирал Новосильский, и переговорив с ним, Владимир Алексеевич пошёл к лошадям, оставленным за бараками позади бастиона. Кавалькада стала спускаться в лощину по кремальерной линии между 4-м и 5-м бастионами: приходилось ехать по крутой пологости холма, против которой сверкали вспышки выстрелов французских батарей; лошади упрямились, пугаясь огня и снарядов, но Корнилов принудил свою повиноваться и, усмехнувшись, сказал своим офицерам: