«29 сентября. С утра было открыто, что англичане в ночь провели длинную траншею по направлению к высоте, командующей Южной бухтой, оставив то, что насыпали против Малаховой башни в начале Килен-балки. Французы продолжают утолщивать свою насыпь. Мы палили в тех и других изредка и ночью, и днём. Наши инженерные работы также идут. Теперь те места, против которых делает насыпь неприятель, усиливаем артиллерией. Князь Меншиков приезжал в город, был на правом фланге, посмотрел на французские работы, но на левый фланг для английских не ездил, а взглянул их от казарм 43-го экипажа. Наши штуцерные во всё время на дистанциях Новосильского и Истомина были снаружи. Новосильского — в моих глазах убили французского, а потом говорили, будто убили ещё двух и лошадь. Французский штуцер, взятый вчера, не показал, чтоб был лучшего устройства, чем наш. Бутырского полка штуцерный, у Истомина, подстрелил и привёз английского 77-го полка. Штуцер английский похож на французский. Кроме того, были посланы две экспедиции: батальон тарутинцев разрушил и разрыл строение против бастиона № 4 из опасения, чтоб оно не могло служить неприятельским стрелкам, а два морских батальона (Лесли и Рачинский) с охотниками из штуцерных бородинцев и бутырцев, при взводе сапёр, ходили в ночную — к английским траншеям и разрыли дом, к которому англичане подбирались. Экспедиция возвратилась ранее полуночи, успешно окончив своё дело. К вечеру перевезли с северного берега Минский полк, который поставлен для защиты редута и бастиона № 5. Нас теперь до 35 тысяч».

«В час пополуночи передовой секрет 45-го флотского экипажа, под командой унтер-офицера Петренко, заметил человек 30 англичан в Лабораторной балке; подозвав к себе другой секрет, Петренко дал неприятелю приблизиться, сделал залп из своих 11 ружей и с криком «ура» бросился в штыки. Неприятель ответил несколькими выстрелами и побежал в разные стороны; а Петренко подобрал потерянные врагами: офицерскую шинель и фуражку, 10 солдатских шинелей и 6 фляжек с водой, — и отступил к цепи. В это время на 3-м бастионе ударили тревогу и отозвали цепь, а англичане — с противоположной горы — открыли штуцерной огонь. Скоро дело объяснилось, английские штуцерные разогнаны гранатами, и наша цепь снова разведена. В 2 часа ночи тот же Петренко с 10 матросами открыл на Симферопольской дороге неприятельский разъезд и атаковал ехавшего впереди кавалериста; всадник быстро повернул лошадь и ускакал вместе с другими кавалеристами к английскому лагерю, оставив в руках Петренко свою меховую шапку.

Впереди нашего правого фланга шла всю ночь усиленная работа у новой батареи, между 6-м бастионом и батареей № 10; зато к утру она была совершенно готова принять орудия, и в 8 часов приступили к вооружению её семью 36-фунт[овыми] короткими корабельными пушками. Командиром назначен лейтенант Белавинец.

В эту же ночь англичане продолжили свою параллель к востоку от Симферопольской дороги, по вершине горы, между Лабораторной балкой и доковым оврагом, и с рассветом 30 сентября мы заметили, что на этой высоте устраивается большая батарея, один фас которой будет действовать по Малахову кургану, а другой по 3-му бастиону; и что в параллели, заложенной накануне, англичане сооружают батарею для действия по правому фасу 3-го бастиона и по батарее у артиллерийских казарм, а в насыпи, начатой 28 сентября, у верховья Килен-балки — прорезаны 5 амбразур против Малахова кургана. Французы же — продолжают сооружать батареи, утолщать и распространять свои траншеи. Наши батареи и ночью, и днём продолжали, изредка, стрелять по союзным работам, а штуцерные, выдвинутые вперёд, — подстреливать по временам врагов».

«Мы стреляем, стараемся мешать их работам и ядрами, и бомбами, экономничаем, однако, в снарядах: прибавляем, где указывает надобность, орудия: подводим под систему ход отражения — остальное всё в руцех Божьих. Будем брать меры также для укрытия войск, которых у нас довольно много. Так прошёл день, и мы вступили в 1 октября; ровно месяц нашествия двадесяти языков. Происшествий никаких 30 сентября не было. Погода стоит на заказ, как будто в июле месяце, только не так жарко».

«За несколько дней до бомбардировки возвращались с одного из объездов оборонительной линии. Мы выехали сначала, как обыкновенно, в довольно большом числе, но мало-помалу Корнилов, по своему обычаю, разослал всех с разными поручениями: «Вы поезжайте к тому-то и скажите то-то; съездите туда-то, узнайте или справьтесь о чём-нибудь» и т. д., и под конец я, будучи в тот день дежурным флаг-офицером, остался с ним один. Сзади ехали один или два казака, и Корнилов начал говорить так:

— Ну, кажется, мы сделали теперь всё, что возможно было сделать, и всё, что могла указать человеческая предусмотрительность. Остаётся ожидать, что будет.

Действительно, всё, казалось, было сделано. Все огромные средства флота были обращены на защиту города, оборона наша была теперь твёрдо организована, и всё это сделал один этот человек, но в словах его теперь как будто слышалась (в первый и единственный раз) некоторая усталость и невольный упадок духа. И мне в эту минуту стало жаль великого подвижника. Я сказал, что у меня есть как бы предчувствие, что к концу года всё окончится благополучно и на Рождество, когда церковь благодарственно молится за избавление от нашествия 1812 года, мы присоединим нашу новую молитву за избавление от нашествия англо-французов на Севастополь.