зарождается зуд. Топая по безлюдным в такую рань улицам, Яна пытается сообразить: значит ли это, что пока можно не уходить из дома? Но зуд не дает думать. Он как покрывало в мельтешащую черную крапинку, наброшенное на мозг. К моменту, когда Яна добирается до поликлиники, все ее тело горит. Это не муравьи. Осы. Яна заскакивает в вестибюль детской поликлиники так живо, будто надеется оставить их снаружи, но миллиарды крошечных злых ос забились под одежду, и никакие двери их не остановят.

Внутри почти пусто; лишь на дальнем диванчике сидят несколько мам с совсем маленькими, да плавает в полукруглом окошке регистратуры суровое лицо с синими веками и кирпичными щеками. Яна понимает, что должна подойти к этому зеленовато-ледяному, мертвенно светящемуся окошку и попросить – талончик? Медкарту? Она не представляет. На нее наорут, что пришла без родителей, а сама не знает, что делать. Яна стоит столбом посреди холла; осы доедают ее, но она не смеет чесаться на глазах у этого строгого врача, поглядывающего на нее из-за стекла.

За спиной грохает дверь; Яна слышит легкие шаги, и больничный запах отступает перед нежным ароматом духов. «Ну что ж ты встал на дороге, мальчик», – говорит ласковый голос, и рука с ярко-красными ногтями мягко прикасается к плечу, отодвигая Яну в сторону. Она оборачивает залитое слезами лицо, и женщина в светлом плаще, красивая, как в кино, насмешливо улыбается.

– Ну и чего мы ревем? – спрашивает она. – Уколов боимся?

С отчаянной решимостью Яна задирает рукава и сует руки-сосиски прямо ей под нос.

– Господи боже! – восклицает женщина, отшатываясь, и бессознательно проводит ладонью по поле плаща. – Стой здесь, никуда не уходи!

Цокая каблуками, она подходит к регистратуре, и Яна навостряет уши. «Краснуха… – слышит она. – Корь… карантин… дочка той, ну, которая в экспедиции погибла… Нигдеева, да. Две? Кажется, Лиза… да посмотрите вы год рождения!.. Конечно, бокс, вы еще думаете?»

Она разворачивается с медкартой и ключом в руках и бросает:

– Иди за мной.

Они спешат длинным коридором с темно-зелеными стенами мимо кабинетов, таблички на которых Яне ни о чем не говорят, – из врачей она знает только терапевта и хирурга, к которому ходила в шесть лет, когда ушибла коленку так, что две недели хромала. Добравшись почти до конца, они останавливаются у двойных белых дверей с узкими и мутными стеклянными вставками. «Стерильный бокс № 2», – написано на большой черной табличке. Женщина в плаще отпирает двери и пропускает Яну вперед.

Она озирается. Бокс довольно большой, но в нем нет ничего, кроме пустого коричневого стола, заляпанной краской табуретки и маленькой кушетки, обитой дерматином.

– Посиди здесь, врач скоро придет, – говорит женщина в плаще и выходит, прикрыв за собой дверь. Яна тут же принимается чесаться – и застывает, услышав, как в замке проворачивается ключ.

Только теперь до Яны доходит, что она, наверное, заразная. Может, даже лишайная. Все ведь знают, что бродячих собак гладить нельзя. А эта красивая женщина трогала ее за плечо и теперь тоже может заболеть. Яна бессильно опускается на кушетку, поскуливая от стыда. Ногти дерут руки, ляжки, спину, царапают шею. Она не может остановиться.

Время идет, но двери бокса по-прежнему заперты. Никто не хочет возиться с заразной. В конце концов врач, наверное, придет, но отсюда ее не выпустят, – посмотрят и снова запрут. Может, даже на весь день. Может, на неделю или на месяц… Здесь нет ни книжек, ни телека или радио, даже бумажки с ручкой нет. Что она будет делать?!

Яна в смятении озирается, надеясь найти хоть какое-то занятие, любую зацепку для бьющегося в панике мозга, но бокс абсолютно пуст. Можно только рассматривать узор на линолеуме или пятна краски на табуретке. Самое большое похоже на бурундука… Яна подходит к зарешеченному окну, но за ним – все та же пустота: забор, заметенный песком двор взрослой больницы и машина скорой, припаркованная у металлической двери. Потом Яна замечает четверых собак, развалившихся на солнце (и совсем не похожих на лишайных). Они не делают ничего интересного, просто спят, но почему-то от их вида становится легче. Яна забирается на узкий покатый подоконник, прижимается лбом к грязноватому стеклу и скребет ногтями по ноге.

Самый крупный из псов – кажется, Мухтар – дергает ухом, приподнимает голову и расслабленно роняет морду обратно на асфальт. Металлическая дверь распахивается; во двор выходит тонкая и прямая женщина в белом халате, с облачком светлых кудряшек вокруг высоко поднятой головы. Она весело машет рукой кому-то невидимому внутри здания. Ждет, сжав руки на груди, и вид у нее радостный, нетерпеливый – и в то же время робкий. Узнав Ольгину маму, Яна соскакивает с подоконника. Совсем не хочется, чтобы та заметила ее в комнате для заразных.

Яна уже собирается вернуться на кушетку, когда тот, кому Ольгина мама махала рукой, выходит во двор. Он ниже ее ростом, сутул и суетлив. У него круглая физиономия и пузико, но он кажется маленьким, сдувшимся. Каким-то высосанным. Сверху Яне виден розовый скальп, просвечивающий сквозь редковатые волосы. Она вцепляется в подоконник с такой силой, будто хочет остановить время, отменить то, что видит, но он слегка поворачивает голову, и Яна обреченно понимает, что не ошиблась. Это дядя Юра. Почесываясь, Яна обреченно смотрит, как быстро шевелятся его губы; вот он тянется к Ольгиной маме, кладет ладонь ей на плечо; она смеется, закидывая голову далеко назад, и отпихивает его – вроде бы легонько, но дяде Юре приходится сделать шаг назад, чтобы удержать равновесие, и Яна злорадно ухмыляется. Но он не останавливается. В том-то и беда: он не останавливается. Он хватает Ольгину маму за плечи, притягивает к себе и вцепляется ртом в ее губы.

Горло Яны заполняется кислой жижей с потным привкусом мерзких зернышек (зира! – с дикой, противоестественной радостью вспоминает вдруг она, это называется – зира!). Как будто в рот попали дядь Юрины подмышки. Яна скатывается с подоконника, падает на табуретку и роняет голову между коленями, закрыв лицо руками. В конце концов позывы к рвоте отступают. Если не думать, как дядь Юра целует Ольгину маму, то вообще почти не тошнит.

Яне становится почти спокойно теперь, когда она точно знает, чтó придется сделать. Она остервенело чешется и разглядывает потертости на линолеуме час, а может, два или три. Время давно остановилось. Время съедено… Она прислушивается к редким шагам в коридоре, к зычным голосам, иногда долетающим от других кабинетов, но в бокс никто не идет. В конце концов она понимает,