еще живые сопки, подернутые сумерками. Ужасающее, радостное, ужасающе радостное предчувствие: вскоре придется перейти дорогу за домом – и пойти по тропе, петляющей сквозь стланики, через перину мари, по вылизанным штормами склонам, сквозь горько-сладкий ветер, бьющий в лицо. Озеро, круглое и черное, как зрачок, и в нем – плоские куски холодного, тяжелого неба…

Далеко-далеко, в коридоре, оставшемся за миллион километров, за серой завесью тумана, тихо заскулил дядь Юра. Губы Яны раскрылись; она дотронулась до трубочки, спрятанной под футболкой, и под тканью проступили ее продолговатые очертания. Глаза закололо, будто ветер уже бросал в них кварцевый песок. Яна крепко сжала веки, а когда снова распахнула глаза – фокус ее зрения сместился. Теперь она смотрела в толщу оконного стекла – и впервые за все эти годы не хотела отвернуться. Волосы ее отражения потемнели. Зрачки становились все шире, заполняя радужку. То, что плавало в оконном стекле, хотело есть. Оно очень, очень проголодалось и уже почти не могло ждать…

Ольга двумя грубыми рывками задернула шторы, и Яна заморгала.

– Нам придется, – тихо сказала она. Папа нахмурился, и она с досадой прикусила губу, но все-таки повторила: – Нам придется. Мы не сможем всю жизнь уворачиваться от зеркал…

Ольга раздраженно шмыгнула, задрала подбородок, блуждая взглядом по кухне. В прихожей снова захныкал дядь Юра, позвал жалобно: «Сань… Послушай, Сань…» – и папа, кряхтя, принялся разминать очередную сигарету. Ольга закатила глаза и вдруг просветлела, заметив початую бутылку коньяка на холодильнике. Не спрашивая, грохнула ее на стол. Папа молча поморщился. Ольга с сомнением посмотрела на него и повернулась к Яне:

– Будешь?

– Мне только нажраться не хватало… – пробормотала та. Нажраться хотелось: ожидание становилось невыносимым, и заполнить его было совершенно нечем.

– А я вот выпью, – решительно сказала Ольга, присела на краешек стула и припала губами к горлышку. Папа забарабанил пальцами по столу, подчеркнуто глядя мимо.

«Да что ж это такое, Санек…» – выговорил дядь Юра тонким голосом и принялся возиться. Где этот чертов Пионер, тоскливо подумала Яна. Ольга быстро сделала еще один глоток. Разгладила ладонями замявшуюся штанину. Прочистила горло. Яна, заранее холодея от того, что она может сказать, протянула:

– Нда-а, погодка… Отвыкла я… – Она не договорила, осекшись под почти испуганным взглядом Ольги. «Кхм-кхм», – громко сказал папа. Уши стали горячими, как угли: невинная фраза прозвучала как пародия – сказанная ее голосом, но с безошибочно узнаваемыми интонациями отца. Ольга неловко пошевелилась, тоскливо посмотрела на коньяк. С трудом отвела от бутылки глаза.

– Ну а как ты вообще? – спросила она. – Замужем? Дети есть?

– Да я, знаешь, как-то не очень… – промямлила Янка.

– А моей вот десять, – сказала Ольга и замолчала. Как нам тогда, хотела сказать Яна, – но синяк под глазом запульсировал, будто предупреждая, и она промолчала. Хватит на сегодня драк…

В прихожей забрякал звонок, и все вскочили. Ну вот и все, подумала Яна, глядя в спину побежавшего открывать отца. Вот и все. Она наклонила голову набок, прислушиваясь к негромким фразам, доносящимся из прихожей. Что-то там шло неправильно, – папин голос звучал удивленно, а Пионера вообще почти не было слышно – так, невнятное, смутно знакомое бормотание. Она различила слабый, полный отчаяния всхлип – до дядь Юры, похоже, дошло, что все кончено… «Не смейте рыдать! – смущенной скороговоркой выпалил папа. – Прекратите немедленно рыдать, как не стыдно! Что это он с ним на „вы“», – равнодушно подумала она. Вздохнула, готовясь к неизбежной суете и нудным объяснениям. Жаль, с Ольгой не вышло нормально поговорить… Как только дядь Юра окажется в руках тех, кому положено, – тонкие ниточки, вновь протянутые между ними, разорвутся навсегда. Истлевшая пряжа из собачьей шерсти распадется, доеденная временем. Яна уже слышала, как с тихим треском лопаются ее волокна.

Видимо, Ольга думала о том же. Она сплела руки, выламывая пальцы, и быстро проговорила:

– Знаешь, он с моей мамой… а я не знала. Только сегодня поняла. Я бы… не знаю, что сделала бы, если бы тогда… Страшно даже подумать, что я могла сделать…

Яна кивнула и почесала искусанные штанами ноги.

Она просыпается рано, намного раньше, чем можно, и какое-то время лежит с закрытыми глазами, почесываясь и прислушиваясь к шуму воды и папиному похрапыванию. Потом дверь в ванную хлопает; быстрые шаги – теть Света пошла на кухню. Папа всхрапывает, стонет и начинает ворочаться.

Яна притворяется спящей. Это трудно: страшно хочется почесаться и в туалет. Наконец папа выбирается из кровати и, кашляя, выходит из комнаты. Яна сладострастно скребет руки и плечи, изнывая от непривычности собственной, до последнего шрамика знакомой кожи, пока не слышит водопадный грохот сливного бачка и почти сразу – плеск воды в ванной и тюленье фырканье. Она выползает из-под одеяла, натягивает поверх ночнушки халат и, не открыв толком глаз, продолжая почесываться, бредет в туалет. Застиранный до невесомой нежности халат за ночь оброс колючей собачьей шерстью. Прикосновение ткани кусает, как новый свитер, напяленный на голое тело. Пальцы становятся влажными, и она в испуге вытягивает руки перед собой. Каемки ногтей стали черными от крови. Похолодев, она проводит кончиками пальцев по предплечью и вместо гладкой кожи нащупывает горячие, твердые, как расчесанные комариные укусы, блямбы. Яна отдергивает пальцы, задирает рукава и смотрит на свои руки.

Рук больше нет. Они превратились в две распухшие, раскаленные сосиски, покрытые бугристой мозаикой багровых волдырей с кровавыми полосами расчесов. Поскуливая, Яна тянется одернуть рукав, чтобы не видеть этого кошмара, но чесаться хочется сильнее. Ногти сами по себе исступленно дерут волдыри.

Так ее и застает теть Света: в коридоре, под дверью сортира, не способную перестать чесаться.

При виде этих вареных сосисок теть Света издает невнятный звук и отступает на пару шагов. Щурится, пытаясь на расстоянии рассмотреть волдыри.

– Это что такое? – почти кротко спрашивает она, и Яна поднимает на нее круглые глаза. – Ну-ка на кухню…

Она открывает дверь и держит ее перед Яной, вжимаясь в стену, и это пугает еще больше. Яна застывает посреди кухни, вытянув распухшие руки. Теть Света так и остается в дверях. Окидывает Янку внимательным, почти испуганным взглядом.

– Быстро в поликлинику, – говорит она. – Бегом.

Кофта на вырост, рукава которой еще вчера пузырями надувались на ветру, теперь обтягивает руки туго, как бинт, и жжется, как миллион кусачих муравьев. Яна хочет бежать, но от бега штанины елозят по ногам, и там тоже начинает чесаться. Она идет быстрым шагом; главное – не трогать лицо, не трогать лицо; воздух колюче елозит по щекам, губам, глазам, и от его касаний в них тоже