Ночью я не могла сомкнуть глаз из-за жары и изнурявшей меня беременности; я села у окна, чтобы немного подышать воздухом, насыщенным ароматом апельсиновых деревьев, и увидела своего незнакомца в плаще и фетровой шляпе; он прохаживался взад и вперед, держась на достаточном расстоянии от часовых, чтобы не привлекать к себе внимание. Я указала на него Блондо, поскольку теперь, когда я видела этого человека более отчетливо, мне показалось, что я его узнала, какой бы безумной ни была эта мысль. Вскоре она изгладилась из моей памяти, я родила в Монако сына и перестала думать о незнакомце.

Дело не в том, что я обожаю маленьких детей — на мой взгляд, это бестолковые существа, но у моего мужа появился наследник, который носил его имя, и теперь я стала более влиятельной, а мое положение в семье Гримальди упрочилось. Я превосходно играла роль королевы и держалась со своими придворными величественно, чтобы они поняли, как я могла бы вести себя на какой-нибудь другой сцене; никогда еще в княжестве так не веселились, как в ту пору: танцы устраивали повсюду.

Невозможно вообразить, сколько войн довелось пережить жителям Монако и нашей Геркулесовой гавани во времена гвельфов и гибеллинов, когда господа Спинола и Гримальди сражались друг с другом за право обладания этой скалой, которая в итоге осталась в руках последних. В Монако можно увидеть множество старых картин и изображений, увековечивших эти деяния. Они составляют большую половину дворцовой галереи, где все же имеются несколько ценных полотен. На одном из них изображен Франческо Гримальди в облачении монаха, как и все его сообщники, изгоняющий гибеллинов, сторонников семейства Спинола, из города, предварительно перерезав три четверти его жителей, как это было тогда принято. Эти ряженые изображены на гербе господ Гримальди: два монаха со шпагой в руке, поддерживающие другой рукой свой родовой щит.

Среди всех этих уместных в княжеском доме картин меня заинтересовала одна, сюжет которой оставался мне непонятным. В центре ее был изображен некий сарацин в роскошном наряде; он стоял на коленях в церкви, напротив очень красивой женщины, также преклонившей колени. Сложив руки, они страстно молились. Вокруг, в небольших медальонах, виднелись другие сцены: густые леса, пейзажи, корабли, сражения; женщина, занесшая кинжал над другой женщиной; та же преступница с разметавшимися волосами и привязанная к дереву; другие женщины — жертвы похищения; пожары и всевозможные шалости в том же духе; и на первом плане везде был все тот же сарацин, с саблей в руках коловший, рубивший и сжигавший все на своем пути, — все это сопровождалось неразборчивыми латинскими и итальянскими надписями, относившимися к X веку.

(Кстати, я забыла упомянуть о том, что мои подданные обращались ко мне по-итальянски, и, поскольку мне было в тягость отвечать им на том же языке, я стала изъясняться по-французски с присущей мне уверенностью. Никогда еще мне не доводилось видеть более изумленных лиц.)

Я спросила г-на де Валантинуа, кто этот столь храбрый и красивый турок; он ответил, что это Харун из долины Каштанов; больше он ничего не знал — я думаю, это все, что рассказала ему кормилица.

Эту долину Каштанов превозносили повсюду как одно из прекраснейших мест на свете; я попросила, чтобы меня туда отвезли. Сразу же после родов было решено, что я туда отправлюсь, и все стали хлопотать, чтобы устроить для меня праздник. Каждый уверял, что мне предстоит увидеть чудо; я желала узнать историю этого места, но никто об этом ничего не знал — жители Монако вообще чрезвычайно невежественны. Они знали только, что Харун был знаменитым пиратом и что впоследствии он обратился в христианскую веру. Говорили также, что его душа блуждает среди деревьев, которые он посадил (странное занятие для пирата — сажать деревья!), и что каждый век, в определенный год, он во плоти и кости возвращается на землю и продолжает творить свои бесчинства, будучи обреченным на это до всеобщего отпущения грехов. Приближалось время явления Харуна. Это отнюдь не вызывало у меня досаду — я была не прочь встретиться с этим корсаром с того света и узнать от него о том, что там творится, — это помогло бы правильно вести себя в этом мире.

Один довольно образованный монах-францисканец обещал познакомить меня с полной историей Харуна и в самом деле сдержал свое слово. Вскоре я вам ее расскажу. Сначала же я должна объяснить, почему мне так и не удалось тогда попасть в долину Castagni[10] — мне помешали это сделать два события.

В то время, когда все готовились к празднику и ученые мужи Монако слагали стихи в мою честь, а женщины плели венки и гирлянды из цветов, правящий князь Онорато II заболел. Должно быть, я где-то говорила, что он был дед моего мужа и брат архиепископа Арля. Его досточтимая супруга, Ипполита Тривульцио Мельцо, уже давно умерла, а сын последовал в мир иной за матерью. Таким образом, г-ну де Валантинуа предстояло занять место на престоле, если Богу будет угодно забрать его деда. Лепестки роз оборвали, стихи убрали в ящик, и все отправились в церковь молиться за продление жизни Онорато II, чрезвычайно любимого своими подданными и действительно весьма достойного государя.

Князь был стар, его дни были сочтены, и он скончался у меня на руках, успев благословить своего правнука и велев слугам впредь повиноваться нам так же, как ему. Этот добрый старец тронул мое сердце в час своей кончины; я полюбила его, когда Бог призвал его к себе, и это облегчило мою скорбь — во всяком случае, я оплакивала его не дольше, чем длилась моя любовь к нему.

Сразу же после смерти Онорато II мой муж был провозглашен князем под именем Лодовико I. (Он был крестным сыном короля Людовика XIII). Господина де Валантинуа короновали только после похорон деда, которые были великолепными. Не стоит упоминать о том, что я разделила с мужем все почести — отныне мы с ним стали владетельными князем и княгиней Монако, а мой новорожденный сын получил титул герцога де Валантинуа от своей няни, величавшей его «ваше высочество». Моим духовником был один молодой монах; он постоянно над этим смеялся, словно это не было совершенно естественно.

Первые дни траура, ритуалы, изъявления почтения, письма и соболезнования отсрочили прогулку, о которой я, тем не менее, продолжала часто думать. Внезапно распространилась важная новость: Харун вернулся, причем на сей раз столь очевидно, что смешно было в этом сомневаться; в довершение всего он явился в сопровождении целой шайки дьявольских отродий, явно почерневших от адского пламени; до сих пор они вели себя тихо, но вскоре, без сомнения, должны были обрушиться на мирных жителей Монако. Разбойников уже видели, и сотни очевидцев это подтвердили; крики ужаса долетали даже до нас. Двадцать наших игрушечных солдатиков вряд ли были способны обратить их в бегство.

Как известно, я унаследовала отцовскую смелость, и это происшествие меня раззадорило; я приняла решение увидеть все своими глазами, чтобы убедиться, живые ли это люди или духи. Господин Монако счел мой замысел чересчур дерзким и попытался мне это запретить, хотя он был заранее уверен, что я его не послушаюсь. Мне предстояло посетить долину; поездку, отложенную из-за смерти князя, перенесли с лета на осень — это было более удобно и менее утомительно. Торжество в мою честь отменили, так как это было бы проявлением неуважения к памяти нашего предка, едва сошедшего в могилу, но я могла в свое удовольствие кататься по своим владениям, и если мне было суждено встретиться с врагами моих подданных — тем лучше: я должна была заботиться о своем народе и точно знать, какие опасности ему угрожают. Взяв этот довод на сооружение, я с немногочисленной свитой отправилась в путь.