Басто, как и комендант, был посвящен во все секреты крепости; подобно Сен-Мару, он добирался до башни потайными ходами, проложенными внутри мощных стен. Один из таких ходов вел в мои покои — именно по нему хитано убежал накануне. Ужасное обстоятельство! Этот человек находился возле г-на де Сен-Мара главным образом с одной-единственной целью: ему было приказано при малейшем неповиновении, при малейшей попытке к бегству или умышленном действии, направленном против коменданта, явиться к заключенному и немедленно заколоть его кинжалом. Он был одновременно тюремщиком и палачом. К счастью, благодаря моей счастливой звезде цыган стал нашим союзником!

Таким образом, он и Филипп условились, что Басто известит своего господина о том, что узнику якобы нездоровится — такое порой с ним случалось. В подобных случаях цыган оставался с больным; как и все его соплеменники, он отчасти был знахарем и лечил Филиппа по-своему, нередко проводя ночи возле его постели. Сен-Map никогда этому не противился, поскольку, следует признать, что, за исключением свободы и любви, он ни в чем не отказывал узнику. В таких случаях он редко заходил в камеру Филиппа, деликатно избавляя его от своего присутствия. Подобные дни были для несчастного юноши благословенными. Все прошло как обычно. Комендант покинул нас, чтобы навестить заключенного; он застал его в постели; больной с большим трудом говорил и испытывал неодолимое желание спать. Басто сказал г-нуде Сен-Мару шепотом, что дал Филиппу болеутоляющие капли, и его ни в коем случае нельзя беспокоить, пока лекарство не подействует.

— Ухаживайте за ним как следует, Басто, — сказал дворянин, — я готов отдать двадцать лет жизни, лишь бы только он сейчас не умер.

— Придется оставить беднягу одного, он будет спать до завтра, и я тоже покину его этой ночью, поскольку ему требуется полный покой. Если он проснется от малейшего шума, это сведет действие лекарства на нет. Вы знаете, что можете на меня положиться: ничего не бойтесь, я отвечаю за все, исправно выполняя то, что должно быть сделано.

Сен-Map вернулся к нам; когда все легли спать, он снова пошел к Филиппу и нашел его в том же состоянии. Басто запер за комендантом дверь, не сомневаясь в том, что тот не появится здесь по крайней мере до следующего дня. Цыган тотчас же переодел узника в свой костюм, а сам закутался в постельное покрывало и для большей надежности спрятал лицо под маской (несчастный сам нередко поступал так, когда его охватывало отчаяние). Затем он объяснил Филиппу, каким путем ему идти, обозначив все повороты прохода, и занял место узника в его кровати. Славный Басто рисковал жизнью, что он делал впоследствии еще не раз и за что в конце концов поплатился головой. Таковы цыгане: они беспрекословно подчиняются тем, кто их защищает, но столь же безоговорочно ненавидят тех, кто их оскорбляет, — это страшные люди.

О дальнейшем не стоит говорить, все и так ясно. Мы расстались на следующий день, на рассвете; Филипп чувствовал себя счастливее короля, на которого он так был похож: он впервые в жизни изведал наслаждение и уносил с собой вечную память о нем. На прощание он сказал: — Я снова вас увижу, или же они убьют меня.

Не решусь описывать, что творилось в моей душе — мне самой это непонятно. С того дня передо мной открылась дотоле неведомая жизнь, и я без оглядки вступила на этот новый для меня путь; с тех пор я никогда не размышляла и не пыталась разобраться в своих чувствах, а лишь плыла по течению, сообразно времени и обстоятельствам. Мое сердце никогда не изменяло своей единственной любви — вот и все, что я могу утверждать.

Мы покинули крепость в полдень; комендант устроил для нас завтрак, на который я не пошла; я попросила принести мне в комнату чашку бульона, опасаясь, что меня выдадут глаза. Сен-Map увидел меня уже в дорожной полумаске; я была печальной, опиралась на руку Блондо и жалобно вздыхала.

— Приезжайте в Монако, — снова сказала я, садясь в носилки, — вас там встретят как друга, сударь, и окажут вам прием, достойный нашей признательности.

Комендант обещал мне приехать, но он выглядел озабоченным. Неужели он что-то заподозрил?

Оказавшись за занавесками кареты, прежде чем мы двинулись в путь, я обратила свой взгляд на башню, где томился столь сильно любивший меня человек, и не отрывала от нее глаз до тех пор, пока она не скрылась из вида.

Очень скоро мы прибыли в Монако. Я была довольна оказанным мне приемом и почестями — там я была государыней. Простолюдины выказали большую радость по поводу моего приезда. В мою честь возводили триумфальные арки, произносили торжественные речи и осыпали меня подарками. Я охотно все это принимала. Монако — дивный край, где можно наслаждаться изумительными пейзажами; несмотря на терзавшую меня тоску, которую я привезла с собой, я была поражена красотой этой страны. Замок, расположенный на берегу моря, окружен апельсиновой рощей. Он не особенно стар, прекрасно обставлен и весьма поражает вышколенными слугами и роскошной посудой. Город отнюдь не велик, это княжеская игрушка, однако Гримальди им гордятся. В их распоряжении — три судна, которые они называют флотом, четыре солдата, которых они именуют армией, и десять придворных, которых они называют двором.

Родственники г-на де Валантинуа были самыми важными людьми Италии, и многие из них собрались, чтобы образовать мой кортеж. У всех Гримальди были очень богатые, но нелепые наряды. Они восторгались нашими туалетами, в то же время порицая их, в особенности множество лент и шнурков с металлическими наконечниками, которые мы носили. Мне отвели необычайно просторную и необычайно мрачную спальню, с кроватными занавесями, привезенными из Константинополя одним из предков Гримальди. На свете нет более величественных и унылых покоев.

Господин де Валантинуа сиял от радости, он был здесь главным и больше не опасался насмешек вышестоящих. Он с гордостью показывал мне фамильные портреты, желая, чтобы я их похвалила, и подробно останавливался на памятных датах и подвигах каждого из своих предков, как будто разговаривал с женой какого-нибудь сборщика податей.

— Сударь, — сказала я, — я бы простила вам такие манеры, если бы вы не побывали в Бидаше; вы должны понимать, что я знаю толк в древности, и Ронсевальская битва, в которой сражался один из моих предков, происходила, насколько мне известно, не вчера.

Я полагала, что теперь, наконец, заживу спокойно, но не тут-то было. Судьба распорядилась иначе, как вскоре будет видно; разумеется, я отнюдь не ожидала этого, но романы будут сопутствовать мне всегда.

Монако, как я уже говорила, это прелестная страна; она включает в себя несколько городов, придающих ей весьма привлекательный вид, в первую очередь Ментону — большой и красивый город. Здесь мне устроили блистательный прием, и господа Монако возили меня по городу не без гордости, ибо все, что связано с французским двором, повсюду считается лучшим по своим достоинствам; дочь маршала де Грамона, внучатая племянница кардинала де Ришелье, которого так боялись и уважали во всей Европе, не может быть незначительной дамой.

В день моего приезда в Ментону мне поневоле пришлось увидеть множество смотревших на меня черных глаз, и мне показалось, что в толпе неизвестных мне людей промелькнули несколько знакомых лиц моих телохранителей-цыган. Я удивилась тому, что раньше, когда я была при дворе, где меня окружали родные, цыгане не давали о себе знать, а теперь находили меня, когда я была одна, вдали от всех своих близких. Меня поразило тогда еще одно обстоятельство. При моем появлении все обнажали головы, кричали и подбрасывали вверх шляпы, открывая рты, подобно птенцам, требующим корма. Лишь один мужчина, закутанный в коричневый плащ и прятавшийся за спинами остальных, не снимал своей темной фетровой шляпы. Это возбудило мое любопытство, ибо неизвестный мерещился мне повсюду, и я видела его двойников на всех перекрестках.