она думает о своей жизни, ее прямо-таки бешенство охватывает: она уже и сама не знает, замужем она или не замужем, и вскоре вообще забудет, что такое жизнь замужней женщины. Потом она сообщала, что Гейни Гольц тоже призван.

«Парнишке еще и восемнадцати не исполнилось, и в воскресенье, накануне призыва, его выгнали из кино, так как шел фильм, на который не допускаются дети и подростки».

Среди бумаг, найденных у мертвецов, были прощальные письма и завещания, нередко составленные с чисто немецкой аккуратностью и педантизмом. Имущество, зачастую весьма жалкое, завещалось вплоть до последнего носового платка наследникам, и все было расписано по статьям и параграфам. Одно такое завещание особенно тронуло Нину, и она прочла его вслух:

— «В случае моей смерти, которая не сегодня-завтра настигнет меня, объявляю свою последнюю волю: 1) Моя невеста Люси Б., проживающая в данное время в Берлине, вводится во владение всем моим имуществом. 2) Ей же я завещаю сбережения, находящиеся на текущем счету в сберегательной кассе города Берлина (район Шенеберг, Старая Ратуша). Сим завещанием назначаю свою невесту моей единственной наследницей. Деньги должны быть выплачены ей в день ее свадьбы: я не хочу, чтобы из-за меня жизнь ее была исковеркана. Война помешала нашему окончательному соединению. Но я невыразимо благодарен своей невесте. Я прошу рассматривать эту мою волю как знак того, что я любил мою Люси превыше всего. Жизнь пойдет своим чередом, и пусть этот дар послужит моей невесте фундаментом для новой жизни, которую она должна начать. Прошу соблюсти мою последнюю волю. — Под Сталинградом, 24 декабря 1942 г.»

Нина подняла глаза. Она смотрела куда-то в пространство, мимо Вальтера Брентена.

— Если подумать… — Нина не договорила и прибавила: — И впрямь с ума можно сойти!

Наступил вечер. Орудия молчали. На горизонте вспыхивали осветительные ракеты — ослепительно белые, кроваво-красные, желтые и бледно-голубые; они походили на любопытные и нервные глаза огромного и страшного чудовища, которое притаилось где-то далеко за степными просторами, изогнувшись для прыжка. Временами падал пылающий дождь трассирующих пуль. И опять надолго все погружалось в темень и мертвую тишину.

Да, мертвая тишина; кругом лежали убитые, замерзшие, растерзанные гранатами, — порою в самых причудливых позах. Солдата, замерзшего, по-видимому, во время ночного дежурства, не оставили в покое и после смерти; он стоял, точно дорожный указатель, с вытянутой рукой у выхода из лощины. На замерзшей руке висела табличка с надписью: «Уборная». Глаза у трупа, светлые, как чистая вода, были широко раскрыты. Он стоял прямой и неподвижный, точно на параде, упершись пустым взглядом в одну точку. «За фюрера, народ и отечество», — так, вероятно, и о нем напишут в газетах.

III

Грузовик кое-как пробирался по изрытым снарядами, разбитым улицам Сталинграда. Ярко сияла луна. Выгоревший город, залитый ее белым светом, производил жуткое впечатление. Нельзя вообразить себе более страшной картины опустошения и смерти.

Один только могучий элеватор, изрешеченный многочисленными снарядами, устоял наперекор всему. Непобедимый гранитный великан, достойный символ Сталинграда…

В подвале более несуществующего дома находился политотдел штаба дивизии. Маленькая железная печка плохо обогревала просторное помещение. Неспокойно мигая, тускло светили коптилки. У входа спали три пленных немца. Где-то в соседнем подвале играл патефон.

Тонкое лицо майора Роберта Зюскинда было покрыто густой щетиной. Майор свободно говорил по-немецки, но сейчас он не говорил, он хрипел:

— Хорошо, товарищи, попробуйте. Можно проехать на машине по льду Царицы почти до немецких позиций, там была раньше фабрика, от которой осталась одна длинная стена. Немцы могут направиться вдоль этой стены к мосту. Вернее, туда, где был мост, теперь его нет. А оттуда пусть спустятся по откосу на лед. Здесь их можно взять в плен. Извините, я охрип, ужасно простудился.

Один из немцев, лежавших на полу возле двери, крикнул:

— Позвольте мне пойти с ними, господин майор!

Майор Зюскинд повернулся к пленному, подумал, затем просипел:

— Хорошо, ступайте!

Пленный поднялся. Вальтер увидел, что это офицер.

Скользя по замерзшей Царице, машина добралась до взорванного железного моста, разрушенные фермы и арки которого беспорядочной массой врезались в ночное небо. Техники политотдела подтянули репродуктор на крутой откос и там установили его на груде искореженного металла.

Немцы — остатки дивизии — развели на противоположном берегу, среди развалин, в трех разных местах большие костры. Отблеск огня окрашивал небо в ярко-алый цвет. Это были сигналы для транспортных самолетов, которые время от времени еще прилетали по ночам и сбрасывали продовольствие. В развалинах щелкали винтовочные выстрелы, иногда свист пролетающей пули слышался и над рекой. Без конца взвивались осветительные ракеты. Их пускали не только немцы, но и красноармейцы, старавшиеся немецкими ракетами сбить с толку транспортные самолеты.

— Готово! Начинайте! — скомандовал Осип Петрович.

Не успел Вальтер сказать в микрофон первые несколько слов, как из развалин близлежащих домов залаяли пулеметы. Пули попадали в плотину на реке, а иногда проносились над ней, и на том берегу взвихривались маленькие фонтанчики.

Вальтер кричал в микрофон:

— Земляки! Прекратите наконец огонь, ведь положение ваше безнадежно. Образумьтесь! На что вы еще рассчитываете? Я, ваш соотечественник, говорю вам: если вы не сложите оружие, вам родины не видать!

В ответ немцы послали из минометов несколько мин, которые с грохотом разорвались на плотине и на льду реки.

Вальтера, все еще державшего у рта микрофон, взяло сомнение: стоит ли говорить при такой отчаянной стрельбе. Он оглянулся. Пленный немецкий офицер, которого они взяли с собой, дотронулся до его плеча.

— Дайте мне микрофон!

Секунду Вальтер колебался, но затем подал микрофон пленному.

— Пожалуйста! Если вы надеетесь на больший успех!

Громким, трескучим офицерским голосом пленный крикнул в микрофон:

— Слушать команду! Отставить стрельбу! Говорит обер-лейтенант Рейнсер из седьмого саперного батальона. Отставить, черт вас возьми, стрельбу!

Вальтер невольно усмехнулся над нахально повелительным тоном офицера, но тут же разинул рот от удивления: стрельба прекратилась. Вдруг стало тихо-тихо, как на кладбище. Пленный офицер продолжал все тем же гнусавым голосом резко командовать:

— Повторяю: слушать всем! Кто хочет остаться в живых, пусть ровно в четыре тридцать направится вдоль развалин красной фабричной стены и подойдет к реке! Оружие складывать на набережной. Впереди идут офицеры. Ровно в четыре тридцать! Конец сообщению!

Советским солдатам это выступление пленного офицера показалось очень забавным. Ух, сердитый же, сукин сын. Выругался, видно, на славу!

Но обер-лейтенант Рейнсер вовсе не сердился. Он вернул Вальтеру микрофон и сказал:

— Думаю, этого достаточно!

— Скажите же мне, бога ради, почему ваши перестали стрелять, как только вы заговорили?

Обер-лейтенант ухмыльнулся:

— Узнали голос хозяина!

В штаб дивизии они вернулись уже поздней ночью.