воля нашей партии во всех направлениях. Чем электропроводнее будут эти провода, чем меньше их будет по количеству, тем сильнее будет направление энергии и вообще будет больше коэффициент большего действия». «Обновление аппарата нельзя подменять его ломкой». «Широкое обсуждение вопросов будет лишь тормозить работу».

Является ли дискуссия случайной реакцией партии на недавние события в социальной сфере или указывает на глубоко накопившиеся внутренние противоречия – этот вопрос, волновавший 6‐й кружок 2‐го созыва, является нашим главным примером. «Появление дискуссии обусловлено летними волнениями», – считала ярая цекистка Шеметова. По ее мнению, нечего и незачем «ждать больших изменений». «Это не верно, – парировал Сальковский. – Дискуссия обусловлена новым периодом хозяйственной и общей жизни». «Общие условия сейчас таковы, что рабочая демократия вполне осуществима», – присоединился к его мнению Григорьев[689]. Эренпрейс, указавший в своем докладе на «абсолютный отрыв партии от массы», перегнул палку, отмечал Петр Кипятков. «Мы не могли сразу перейти от военного на мирные рельсы». Основными причинами задержки демократизации Кипятков считал, во-первых, голод 1921 года («его можно было победить лишь централизованной партией») и, во вторых, «приспособление к НЭПу». Выступающие разъясняли, что пытаться вернуться в золотую эпоху демократии 1917–1918 годов «в корне не правильно. От идеального, в кавычках, положения нашей партии – когда левые эсеры предлагали нашим „левым“ коммунистам смену СНК, во главе которого стоял Ленин, – мы отказываемся» (на собрании 7‐го кружка 2 созыва).

Эренпрейс не предлагал возврата к свободе обсуждений по платформам, но не мог не заступиться за Сальковского: «Вопрос о рабочей демократии не есть что-то абсолютное. Она применяется в разных условиях различно». «В начале революции курс был взят правильно, свободное [обсуждение] давало возможность рабочему сознательно вступить в партию», – соглашалась Нудельман (9‐й кружок). Но затем «аппарат наш замкнулся в себе», ячейки стали «инертными и пассивными» (из речей Апполоника на собрании 6‐го кружка). А вот Никитин из 9‐го кружка: «Гражданская война требовала напряжения всех сил. С ликвидацией фронтов мы избавились от внешних врагов, тут-то и стал перед нами этот вопрос». Как минимум половина выступавших студентов присоединилась к призыву Сальковского изменить внутрипартийную политику: «Рабочие хотят сами раскинуть мозгами. <…> Наступают почти мировые события революционных волн, где каждому члену партии будет много работы по восстановлению стран и партстроительству, а где опыт – они все время работают под диктовку папаши» («ревностные защитники линии Троцкого» на 7‐м кружке 1‐го созыва); «Нужно во что бы то ни стало установить… свободу дискуссий и сильно критиковать наших главков и вообще аппаратчиков… тогда члены партии будут быстро расти в политическом отношении»[690]; «Нужна самодеятельность масс, иначе… забастовки, восстания и т. д.»; «Невозможно существование Советской республики на основе милиции и ЧЕКА, которые по мере возрождения страны уходят в предания» (Левакин Михаил Федорович из 4‐го кружка 2‐го созыва)[691].

«Наш университет партийный, жизнь должна бить ключом, – настаивали критики руководства. – Устав наш, отражающий старую политику в партийной жизни, не годится. Не обязательно, чтобы ректор был организатором коллектива». Звучали призывы к «широкой выборности» руководства, «поднятию активности студентов»: «О молодежи Троцкий говорит как о чувствительном органе партийного организма»; «Она всегда первой реагирует на события». Эренпрейс и Сальковский вопроса нового поколения почти не касались в своих докладах на 6‐м кружке 2‐го созыва. «К вопросу о молодежи, Троцкий прав», – заполнил эту лакуну Петр Сучков. «Будь проклят Троцкий», – закричала Шеметева в ответ. «Молодежь наша барометром служить не может, – более уравновешенно выразился Капустин Семен Алексеевич. – Сейчас она должна слушаться старых». «Это самое консервативное мнение в партии, – не остался в долгу Сучков. – Как же тогда насчет успехов в воспитании „рабочей интеллигенции“, о которых говорит ЦК?» – недоумевал он.

Понятия «оппозиция», «линия ЦК» и «призыв Петроградской парторганизации» обретали новое значение в том смешении точек зрения, идей и концептов, которое представляла собою предсъездовская дискуссия в комвузе. Бытовало мнение, что именно Троцкий выступал за «единство партии». Зиновьева называли «типичным представителем аппаратно-бюрократического течения»: «Именно в выступлениях Зиновьева исходный пункт не тот, что в резолюции ЦК и ЦКК. У Зиновьева центральный пункт – культуруровень, у Троцкого – заедание демократии»; «Зиновьев – „старовер“, он смотрит на все через темные очки. Сам создает группировку, не допускает широкой дискуссии и выборности». Студентам пришлось наблюдать «отрицательное отношение к демократии» со стороны Д. А. Саркиса, организатора Московско-Нарвского райкома, слушать «доклад Зиновьева на собрании членов бюро коллективов, произв<едший> на некоторых из них впечатление агитационного выступления», отмечать падкость Зиновьева на «полемический, демагогический прием в споре», сталкиваться с возведением на Троцкого обвинений «в таких грехах, в которых он вовсе не повинен». «Я не „троцкист“, – заявил Арон Ефимов (1‐й кружок 2 созыва), – но я… считаю, что Зиновьев тенденциозно истолковывает слова Троцкого»[692]. «Нельзя называть оппозиционеров „партийными недоносками“, – возмущались и другие. – Зиновьеву нужно, прежде всего, посмотреть на себя, вспомнить свои ошибки. Пример – захват власти в 17 году, Троцкий был с Ильичом, а Зиновьев нет».

Можно было услышать высказывания и другого рода, например что дискуссия является спектаклем, которым правят личные обиды: «Оппозиционеры, будучи признаны, как бывшие цекисты, неспособными, ведут полемику на почве личных явлений. Троцкий же как бы хочет взять первенство после Ильича, на которое, несомненно, как старый большевик претендует Зиновьев, поэтому Троцкий и опирается на второстепенных оппозиционеров, но более осторожно»; «Троцкий говорит, что каждый вступающий в партию должен играть в ней одинаковую роль, а Зиновьев ему на это вполне резонно заявляет, что поскольку в партии есть разные элементы, руководство должно принадлежать тем, кто проверен историей».

«Дискуссия пошла по неправильному пути, – суммировала Мария Кузнецова (9‐й кружок 2‐го созыва). – Вместо выяснения идейных расхождений [она] перенесена на почву личных отношений членов ЦК». «Поднятая полемика между Зиновьевым и Троцким есть ненормальность. Личные пререкания раздуты слишком, – соглашался Апполоник. – Дискуссия приняла направление ругательной полемики, способствуя образованию „склочничества“ и „другой гадости“». «Боюсь, что возникшие слухи – дискуссия как интрига и борьба за власть – оправдываются», – добавил Гайдамак.

Персонализация инакомыслия делала только первые шаги. В протоколах дискуссии на кружках в тот момент еще не было ни «измов» (например, «троцкизм»), ни ярлыков (например, «сапроновщина» или «зиновьевщина»), да и «ленинизм», который начинает входить в обиход, явно резал студентам слух. Маркс их учил, что истина не привязана к человеку. Для того чтобы позиция была названа, получила имя, ей полагалось вылиться в более или менее четкую «линию», свести воедино разные критики ЦК – а этого пока не наблюдалось. Со своей стороны вожди должны обладать монополией на истину, но никто из них не ассоциировал