— Ты бы оделся. — Зильке заправила блузку в юбку. — Сейчас и к нам нагрянут.

Под одеялом Отто натянул брюки.

— Момент истины, да? Но риска никакого. Просто в последний раз побуду собой.

— С ними всегда есть риск.

За окном слышались жалобные крики, отрывистые команды.

Гестапо уводило тех, у кого в документах не хватало какой-нибудь бумажки или просто не понравилось лицо.

— Отпустите нас! — кричала пожилая женщина. — Мы вам не нужны! Вы нас ненавидите! Господи, почему не выпустить?

В тот день, как, впрочем, и во все последние годы, на границе то и дело разыгрывались мучительные сцены. Кое-кто из старых пограничников грустил по былым счастливым временам: всей работы — пожелать счастливого пути отпускникам. Благословен был мир, где путешествующие пересекали границы играючи.

Постучали в дверь. Вернее, грохнули, будто собирались выбить филенки.

— Неужели обязательно всякий чих превращать в остервенелый штурм? — прошептала Зильке, махнув щеткой по волосам. — Наверное, в гестапо даже чаю толком не выпьют. Непременно битая посуда и расплесканное молоко. А если б затеяли ставить балет, танцевали бы в сапогах.

— Я же три года провел в «Напола»! — засмеялся Отто. — Там и срешь-то по стойке «смирно».

— По-моему, это физически невозможно.

— Для немецкого солдата нет невозможного!

Вновь забарабанили в дверь.

— Einen moment, bitte![73]— откликнулась Зильке.

Она влезла в туфли и открыла дверь купе. В коридоре стояли трое. Гестаповец в штатском и два солдата в стальных касках. Всего-то проверка документов — но в касках! Даже после трех лет жизни в особой школе и шести под нацистами Отто не привык к их физиологической потребности милитаризировать абсолютно все.

— Документы, — потребовал гестаповец. Разумеется, он был в обычном гангстерском наряде: черное кожаное пальто, хомбург. Еще под мышку «томпсон» в скрипичном футляре — и прямо американское кино.

Зильке подала паспорт и визу; Отто сел на полке и полез в карман пиджака, висевшего в ногах.

— Цель поездки? — отрывисто спросил гестаповец, листая документы, что в кожаных перчатках было совсем не просто.

— Короткий голландский отпуск, прежде чем мой Отто уйдет в армию, — ответила Зильке. — Через пару дней вернемся.

— На чужбине нам дольше не выдержать, — добавил Отто. — Да еще боимся пропустить очередной парад.

Гестаповцу явно не понравилась его реплика, как и то, что столь юная парочка путешествует первым классом. Однако документы были в порядке, и, бросив их на полку, он отбыл с миром. Конечно, с тем миром, какой возможен для гестаповца и двух солдат, что топают по коридору и ломятся в купе.

— Ну, кажется, все. Получилось. Ты выехал.

— Да, — ответил Отто. — Выехал.

Они глянули в окно: по платформе под конвоем провели тех, кого сняли с поезда.

Потом вместе навели порядок в купе. Верхнюю полку подняли, нижнюю сложили, превратив ее в диван. Смущенно вздрагивали, задевая друг друга рукой или бедром.

— Чего уж теперь-то стесняться… — пробурчал Отто.

— Мы были пьяные, а сейчас трезвые, — поспешно сказала Зильке. — И было темно. Большая разница.

— Вообще-то здесь убрался бы проводник, пока мы объедаемся завтраком.

— Нет, лучше я сама. — Зильке покраснела и, скомкав простыню, убрала ее с глаз долой.

Потом сели на диван и Отто вручил Зильке свои документы, проверенные гестаповцем.

— Значит, это отвезешь обратно.

— Да, и отдам Паулю. — Зильке спрятала документы в сумочку. — У него есть человек, который переклеит фотографию.

Из чемодана Отто достал другие документы.

— Так, паспорт Пауля уже с моей фотографией. Братец лихо все спроворил, а?.. Пауль Израиль Штенгель. Сволочи. Пырнут ножом, да еще провернут!

Поезд тронулся. За окном проплыли фигуры несостоявшихся эмигрантов. Никто уже не кричал. Окаменевшие лица. Полные муки взгляды провожали последнюю надежду на свободу.

Отто глянул на свой новый паспорт с крупным штемпелем «Ю» — приговором для тех, кто остался на платформе.

— Ладно, идем завтракать, — сказал он. — Раз уплачено, надо съесть.

Они вышли в коридор, которым недавно качко возвращались из вагона-ресторана.

— Наверное, первый и последний раз в жизни я еду первым классом, — сказала Зильке.

Отто промолчал. Оплаченная уединенность обернулась черт-те чем.

Отчего кажется, что он предал Дагмар?

Что за дурь! Ведь она сама его отвергла, и, скорее всего, они больше не увидятся. Он не собирался до конца жизни оставаться монахом. Та к какая разница, с кем он переспал?

Пусть даже с Зильке. Что очень неожиданно. Ведь она друг. Старый верный друг.

Однако на душе скверно. Даже погано. Словно изгадил нечто прекрасное и благородное.

Потому что любит он Дагмар. Она его первая и единственная любовь. Об этом он сказал ей на вокзале.

Но вечером улегся в койку с другой. Что же это, если не предательство?

У двери вагона-ресторана Зильке остановилась и взглянула на Отто.

— Не мучайся, — сказала она.

Отто оторопел. Читает мысли, что ли?

Опять эти бабские штучки — все-то женщины знают.

— Ничего я не мучаюсь… — начал он.

— Мучаешься, и не спорь, — перебила Зильке. — Переживаешь из-за того, что было ночью. Не надо. Пожалуйста, ради меня. Иначе мне будет ужасно паршиво. Я сама этого хотела… Понимаешь… Дагмар сказала, что я всегда своего добьюсь, а я вовсе не добиваюсь… Но этой ночью хоть на миг добилась. — Она обняла Отто. — Может быть, мы больше не увидимся, мир вот-вот полетит к чертям и…

— Не надо, Зилк. — Отто мягко высвободился.

— Знаю, знаю — ты любишь Дагмар, — поспешно сказала Зильке. — Как не знать. Но ведь ночью это был не ты, понимаешь? Вот в чем вся штука. Не ты.

— А кто? — удивился Отто.

— Кто, кто — этот новый парень. — Зильке широко улыбнулась, но в глазах ее стояли слезы. — Мистер Штенгель, кто еще? Новенький, очень красивый, свежеиспеченный англичанин. Это был он.

— Верно, — тихо сказал Отто. — Это был просто мистер Штенгель.

— Значит, все хорошо. Зачем из-за него переживать?

Секунду они смотрели друг на друга. В голубых глазах Зильке плескалось желание.

— Пошли, — сказал Отто. — Нас ждут яйца и свежие рогалики.