Эта коллективная политика получила поддержку, хоть и краткосрочную, в период проведения Базельского собора в 1431–1449 годах – во многом неожиданный поворот, закончившийся к тому же ничем, но тем не менее важный. Констанцский собор 1414–1418 годов, на котором происходило смещение пап (см. главу 11), закрепил за советами прелатов полномочия определять судьбу Западной церкви и предполагал продолжение этой традиции. Следующим успешно проведенным собором стал Базельский (в промежутке был один неудавшийся), получивший активную поддержку светских европейских правителей, не желавших возвращения неограниченной папской власти, как в XIII–XIV веках, и возлагавших на решения соборов надежды на реформу Церкви. Кроме того, они полагали – уже более правомерно, – что церковный собор имеет больше шансов, чем папа, разобраться с самым пугающим политическим явлением того периода – захватом Богемии гуситами. В Базеле епископы и аббаты собрались в расширенном – по сравнению с Констанцем – составе, к которому добавились также университетские профессора и низшее духовенство. Полный состав – кроме папы. Евгений IV (1431–1447) не только не присутствовал на соборе, но и активно пытался сорвать его. В самом начале папа попробовал отменить его, но участники проигнорировали отмену и сразу же выпустили постановление, что прекратить собор могут только собравшиеся.

Так была подготовлена почва для самого принципиального испытания сил в противостоянии между монархией и общиной за весь позднесредневековый период. Базельский собор отстранил Евгения IV (от него отвернулось большинство собственных кардиналов) и заключил собственный договор с гуситами – довольно действенный, а также выступил посредником в перемирии между Францией и Бургундией. Кроме того, на нем был рассмотрен ряд самых серьезных, с точки зрения современников, церковных злоупотреблений, связанных, прежде всего, с осуществляемыми папой назначениями на церковные должности. Между тем к концу 1430-х годов попытки Евгения IV сорвать собор стали более изощренными, что накаляло обстановку. Закончилось все тем, что в 1439 году собор низложил папу и, по необъяснимым мотивам, избрал незадолго до того отрекшегося от власти герцога Савойского Амадея VIII, который принял тронное имя Феликс V. Светские власти соблюдали подчеркнутый нейтралитет, но для многих этот ход был слишком радикальным, и постепенно крепла поддержка Евгения IV, а после его смерти – Николая V, его преемника. В 1449 году собор признал окончательное поражение и объявил о роспуске. Тем не менее и Евгению IV, и Николаю V пришлось в обмен на поддержку светских властей признать их фактическое господство над региональными церквями – в гораздо большем объеме, чем во время Папского раскола. Базельский собор интересен, прежде всего, своей ролью в формировании новых представлений о практической политике. Многие приверженцы консилиаризма действительно считали, что верховная власть в Церкви должна принадлежать правильно организованному собору, а не папе и даже не епископам. Николай Кузанский (ум. в 1464) – пожалуй, самый передовой мыслитель из числа участников собора – в 1433 году написал труд «О согласии католиков», убедительно отстаивая превосходство консенсуса и закона над властью пап в частности и прелатов в целом. Роспуск Базельского собора не помешал его участникам, за без малого 20 лет поднаторевшим в полемике, разойтись с аналогичными идеями по всей Европе. Примерно как Лига Наций в 1920–1930-х годах (столь же интересный, хоть и неудачный проект), собор породил новое поколение международных экспертов в области принципов и практики коллективного управления, а также сильные, но самопровозглашенные конституционные монархии, которым и выпало главенствовать в следующий период[442].

Закон – это еще одна составляющая наряду с коллегиальностью, на которую необходимо обратить внимание, поскольку он тоже распространялся все шире. Сперва теория. Юстинианов свод римского права в XII–XIII веках часто наделяли почти религиозным авторитетом, поэтому от специалистов в данной области не приходилось ожидать значимого вклада в достижение политических договоренностей. В подтверждение можно привести слова Жака де Ревиньи (ум. в 1296), писавшего: «О том, что Франция подчиняется империи, сказано в [Юстиниановом кодексе]. И мне нет дела, что король Франции этого не признает», – достойная категоричность, при этом сознательно отвергающая существующую политическую действительность. Однако уже через полвека появились достаточно искушенные толкователи римского права, в частности, уже упоминавшийся Бартоло да Сассоферрато и его ученик Бальдо дельи Убальди (ум. в 1400), которые в своих самых авторитетных трудах впервые показали, что романистика может взаимодействовать с реальным средневековым миром, а не с идеальным представлением о нем. Так, о раздельном суверенитете они рассуждали в самом нейтральном ключе, что определенно было полезнее, чем категоричность де Ревиньи. Как и следовало ожидать от Италии того периода, лучше всего бартолистская адаптация применялась к синьориальному правлению и народному согласию на уровне городов, но доводы, касающиеся суверенитета, брались на вооружение и за пределами Италии: оба мыслителя в конце Средних веков и даже позже оказывали заметное влияние на Испанию, Францию и Германию[443].

Особенный авторитет завоевывала в этот период юридическая практика. Больше законов записывалось, больше новых законов издавалось, и, самое главное, больше людей обращалось в суд, и гораздо больше судебных постановлений фиксировалось письменно. Кроме того, суд служил не только для разрешения конфликтов; зачастую в местных судах подписывали кредитные соглашения и заключали другие договоры. В ранний период судебные архивы, как мы знаем, обнаруживаются в основном в Италии и Англии, но к концу Средних веков они уже имелись повсюду и не только на уровне городов и королевств. Ближе к XV веку протоколы открытых судебных заседаний появляются даже на уровне деревень – на территории от Каталонии до Польши, притом что сельскую Польшу никак нельзя было назвать передовой в этом отношении[444]. Иными словами, крестьяне не меньше горожан и знати повсеместно приобщались к области письменного права, тем самым взаимодействуя с политическими институтами, о которых мы говорили. Даже если это участие не всегда было добровольным и возникало в обстановке большего или меньшего принуждения, к этому времени письменная сфера уже затрагивала каждого: не меняя образ мысли (повторю, грамотность этого никогда не делала), но давая представление о том, что где-то существует порядок. Таким образом, почти все местные сообщества испытывали влияние гласных форм судебного разбирательства, и с его порядками, пусть и далекими от совершенства (и справедливости), знакомился все больший процент европейцев. Росло количество профессиональных юристов (в Южной Европе багаж их знаний часто включал труды Бартоло), и юридические знания, как теоретические, так и практические, распространялись все шире. В главах 8 и 10 мы наблюдали активизацию в XIII веке духовной деятельности мирян, что приводило к новому пониманию религии, в котором церковные власти (правомерно или нет) видели угрозу. То же самое век или позже спустя происходило в области правового знания у светского населения. Немалой долей своего развития позднесредневековая публичная сфера как на верховном уровне, так и на уровне местной общины была обязана юридической практике и порождаемому ею дискурсу.