Это возвращает оппозиционные движения и бунты в сферу общественной жизни. Как мы знаем, в полемику о выборе политического курса к этому времени вовлекались все более широкие слои общества. И такая полемика могла вылиться в прямое насильственное вмешательство – о чем свидетельствуют и казнь герцога Саффолка, и восстание Джека Кэда в Англии 1450 года. О том же свидетельствует и быстрота, с которой в Богемии в 1410-х годах несогласие с церковными порядками переросло в прямое насилие. И в 1381 году, даже если английские повстанцы не вдохновлялись Уиклифом (доказательств этому по-прежнему нет), они понимали большую часть происходившего в политике страны и прицельно обрушивали свой гнев на ее правителей – а также отлично осознавали силу письменного слова, судя по тому, как целенаправленно восставшие жгли судебные записи в Лондоне и манориальные архивы в большинстве селений восточной Англии. Таким образом, в десятилетия после Черной смерти в Европе распространилось ощущение, что прерогатива участия в политической полемике и принятия на себя ведущих политических ролей принадлежит не только традиционной элите. Однако, учитывая, что в большинстве стран у низов, как городских, так и сельских, отсутствовала легитимная возможность реализации себя в этой главенствующей роли, неудивительно, что стремление обрести ее часто приводило к насилию. И хотя события порой принимали почти революционный оборот, это насилие было направлено в основном на достижение сиюминутных политических целей. Это ставит его в один ряд с узаконенной, но не менее кипучей и протестной (а иногда и склонной к насилию) общественной ареной парламентов, судов и выбора политического курса. Разумеется, у этих моделей направленного воздействия низов имелась и социоэкономическая подоплека. Не исключено, что потрясение от Черной смерти и рост собственности у переживших эпидемию подтолкнули по крайней мере часть огромного большинства бесправных европейцев к тому, чтобы шире осмыслить свое место в мире; при этом регионы, находившиеся под тяжелым налоговым гнетом, зачастую характеризовались также сложной экономикой и социальной мобильностью, что способствовало развитию новых идей. Однако свою роль играло также упрощение коммуникации и распространение грамотности, создававшее почву не только для политической полемики, но и для организованной оппозиции. В этом отношении крестьянское восстание 1381 года в Англии – это отнюдь не обернувшийся поражением однократный утопический порыв, каким его часто изображают, а характерное для позднего Средневековья проявление стремления участвовать в политической жизни[459].

Что на самом деле изменилось в Европе за средневековое тысячелетие? Самые важные, с моей точки зрения, отдельные перемены я перечислил в начале главы 1, и они стали предметом нашего дальнейшего обсуждения. Однако теперь нам придется отступить на шаг назад и взглянуть шире, охватывая всю Европу целиком, со всеми необходимыми обобщениями, ведущими нас к той картине позднего Средневековья, которая предстала перед нами в последних трех главах. Если что-то и оставалось неизменным на протяжении всех Средних веков, это бывшая граница Римской империи. Да, в общих чертах, как мы видели, политическая карта Европы, какой мы знаем ее в XXI веке, сложилась уже к 1500 году; это само по себе немаловажно как подлинное следствие социально-политических перемен в средневековой Европе в целом. Но теперь мы знаем: если отвлечься от политических рубежей и обратить внимание на инфраструктуру королевств и прочих государственных образований XV века, станет ясно, что старая граница по Рейну и Дунаю никуда не исчезла: почти все сильные державы, как мы помним из главы 11, оказались к югу от нее, а к северу политическое единство было величиной гораздо менее постоянной. Да, нельзя отрицать, что некоторым из южных областей – большей части Балкан, например, – пришлось пережить достаточно суровые встряски, приводившие в разное время к резким структурным переломам, тогда как на севере значительной устойчивостью обладала Венгрия и ряд других государств. Но римская инфраструктура – дороги и сеть городов, в частности, – сохраняла свое значение. Франция, Испания, Италия и не в последнюю очередь Османская империя (территория которой, за исключением Ирака и Венгрии после 1500 года, в основном удерживалась в прежних имперских пределах) не утратили связи с прошлым. Окончательно римская граница стерлась только в XVIII веке.

В связи с этим можно говорить о структурной преемственности в аграрном средневековом обществе. Однако структурных изменений в нем тоже хватало. Как мы видели в главах 7 и 11, численность населения Европы не единожды кардинально менялась – около 900 года, после демографического спада в начале Средних веков, она стала расти, к 1300 году увеличилась втрое, а затем половину унесла Черная смерть. Это сказывалось на сельскохозяйственном производстве, динамика которого в общем и целом соответствовала демографическим колебаниям: классическое Средневековье было периодом интенсификации и расчистки земель, а в позднем стала расти сельскохозяйственная специализация в связи с падением спроса на зерно как на основной продукт питания. Долгий подъем способствовал и развитию торговли, особенно во Фландрии и северной Италии, которой удачное расположение позволило выстоять против Черной смерти и в позднем Средневековье расширить географию торговли. Таким образом, к концу Средних веков экономическая активность стала более широкомасштабной, что вело к сглаживанию даже старинных экономических различий между севером и югом.

Что касается культурных перемен: несомненным крупным сдвигом, хотя и по-разному проявлявшимся в разных странах, как я доказывал в главе 5, стала христианизация большей части Европы, распространявшаяся главным образом во второй четверти Средних веков из бывших римских провинций на север и восток континента. Она приносила с собой церковные институты, а это значит, что с XII века общая церковная иерархия объединяла всю латинскую Европу, пусть и оставляя за рамками менее централизованный православный Восток. Церковные лидеры пытались с помощью этих институтов насаждать на территории размером больше половины континента единую модель веры – или по крайней мере религиозных обрядов. Они потерпели фиаско – культурной однородности в Европе добиться так и не удалось, и к этому я еще вернусь, – но важно уже само стремление. Однако, возможно, еще важнее было постепенное распространение грамотности, расширявшей сперва территориальный, а с XIII века и социальный охват: от светской элиты до горожан и даже, местами, до отдельных частей крестьянского большинства. Влияние этого на поведение людей мы рассматривали в главах 4, 8, 10 и 12. Процесс распространения грамотности позволяет нам узнать больше – и о более широких слоях общества, но ту же возможность он давал и самим средневековым европейцам: к концу периода обмен информацией, по сравнению с началом, значительно расширился. Но если Церковь стремилась к религиозной, а значит, культурной однородности, то приобщение людей к грамоте, наоборот, усиливало различия. Наличие самостоятельного доступа к текстам, рассуждающим о взаимоотношениях человека с миром, вело к тому, что местные общества закономерно приходили к собственным выводам на этот счет и порой отстаивали свои представления с отчаянным упорством. Этому способствовало и обособление местных сообществ как ячеек с собственным социальным укладом и самосознанием, что служило ключевым элементом социополитических изменений на протяжении средневекового тысячелетия.