— Ну што, идолы, по осени пойдем на ведмедей?

— Если возьмете, пойдем.

— От Петра не откажусь. С ево толк могеть получитца. А Вовку — избави Бог, непутнай ты.

— Может, еще переделаем, — вступился за брата Петр.

— Не переменитца.

Братья топтались у порога, что-то явно не договаривали.

— Че мнетесь?

— Вы проходите, садитесь, — пригласила Марья.

— Да мы сейчас.

— Выкладывайте, с чем заявились, — не выдержал лесник.

— Мы не сами, председатель послал с сельсовета, — лопотал Вовка.

— На што?

— Порыбалить просил.

— Каво?

— Горбушу, чтоб сиротским семьям.

— Вас послал?

— Ну да, а тебя за старшего.

— Сами, што ль, не смогете?

— Мы-то что? Начальство не велит. Говорит, чтоб без тебя шагу не делали.

— Сколь рыбы надоть?

— По телеге в день. Сам знаешь, сиротских домов у нас целых два десятка.

— Где ставите ловить? — не выдержала Марья.

— Не боись, я кажнай день дома буду, — успокоил ее Макарыч.

— Коля приедит ведь.

— То не прознал нихто.

…Колька в это время раздумывал над письмом Макарыча. Может, и вправду поехать домой, хоть немного отдохнуть. Но тогда пропадет целое лето. Ведь Макарыч обязательно снова потянет в тайгу. А там разве позанимаешься? Но и не приехать нельзя. Вон как старик разозлился.

«Все из-за Акимыча. Разве втолкуешь старику, что не лежала душа к деду? Ведь заставлял себя все время. Рано ли, поздно ли — такое прорвалось бы. Что же делать? Поехать ненадолго — тоже

обидится», — никак не мог найти подходящее решение Колька.

Закончить институт экстерном он решил не потому, что соскучился по дому, по тайге. Мечталось об аспирантуре. Пока выпускников немного, попасть туда проще. Потом удастся ли? А поездив с партиями, осесть где-нибудь в городе, на теплом денежном месте.

Но пока Колька решил поехать к Макарычу на пару недель. Авось, потом найдет причину, уедет. Забрав Жака, рыжего боксера, пошел к самолету.

К зимовью он подходил ранним утром. Пес бежал впереди, обнюхивая деревья, кусты. Ему, горожанину, понравилось здесь. И Жак до визга гонялся за птахами. Лаял на них умильно.

Колька не удивился, что в зимовье уже не спят. Над трубой, закручиваясь в кольца, вился дым. Парень невольно ускорил шаг. Встреча со старым домом невольно напоминала ему о детстве. Оно ушло. Кто его вспомнит? Лишь зимовье, хитро подморгнув из-под провисшей крыши, улыбнется. Кто-кто, а уж оно крепко держит в памяти Колькины проказы. Да и как их забыть? Вон угол, который и теперь хранит следы медвежьих когтей. А на чердаке в углу до сих пор лежит обгорелая гильза, память о первой удаче на охоте.

Колька помнил здесь все. Каждую мелочь. Знал по голосу каждую половицу в доме, каждую царапину на двери. Каждый след на пороге. Серый от росы — он уже просыхал. Словно нарочно умылся перед встречей с парнем. Вот и порожки. Хотя нет. Эти новые. Недавние. Их Колька не видел. Знать, те доски поистерлись, вот и заменил их Макарыч.

Колька ступил на доски. Но они не всхлипнули, как те, радуясь встрече. Уверенно взяли на свои плечи тяжесть. Снесли ее молча. И снова перемена. Ручка у двери была уже не той громадной, деревянной, которую Колька в детстве брал двумя руками, иначе не мог открыть. Теперь ее заменила железная. Блестящая. Колька осторожно взялся за незнакомку. Та, не шелохнувшись, выдержала рывок. И… Парень знал натужное оханье старушки-двери. Оно стало еще резче, надсаднее.

— Привет дому и вам!

На голос Кольки оглянулась Марья.

— Ох, Господи, приехал! Сколь ж дали-то!

— А где отец?

— Сейчас крикну. Он на речке с мужиками.

— Зачем?

— Рыбу ловят.

— Так я сам к нему схожу, — выскочил Колька.

Он бежал знакомой тропинкой. Следом за ним Жак, боявшийся отстать от хозяина.

Марья и вовсе растерялась. Ведь, значит, не зря она сегодня во сне яйца собирала. Должен был кто-то явиться. Но Макарыч на сон жены рукой махнул.

— Те вечно непутное привидитца.

— Глядишь, Колька явится.

— Жди ево, как летошнай снег. Письмо-то ужо кады послали. Двадцать ден прошло. А ты про яйца. Будя об ем. Не схотел — не надоть.

— Не ходил бы ты сегодня.

— А че делать стану? С тобой блины пекти?

— Приехал! — встретил Макарыч Кольку.

Руки лесника в рыбьей чешуе. Красные от воды и натуги. От него пахло рекой и утром.

— Эй! Мужики, я в избу. Вы тута управляйтесь сами! — крикнул он и вразвалку пошел впереди Кольки.

Жак, нагнав Макарыча, обнюхал его ноги. Лесник оглянулся:

— Ето и есть тот хранцус?

— Ага.

— Харя-то в ево справная. Ведмедю не объять.

— К тебе привез, насовсем.

— Нехай. Поди, с Шельмой сдружитца. От Акимыча сиротой осталась.

— Этот породистый.

— На што гораздай?

— Пока не знаю.

— Ведомо, лишь на жратву.

— Что сердитый? — не выдержал Колька.

— Чево прописывал худо?

— Ты о чем?

— Об Марье ни слова, ровно и нет ее. Про сибе тож не раскошелилси. Ай заново спортилси?

— Некогда было.

— Не бреши, по бельмам вижу — лукавишь. Можа, бабу заимел? То не худо. Но мозги с ей терять не гожа.

— Никого у меня нет.

— Думалось, пововсе про нас забыл. Не чаял свидетца. Ить вон Акимыч так и не дождалси тибе. Кончилси. Хто-то схоронил его. Можа, Авдотья — не выведал. Токо полынно сдеялось, што чужие руки ево кончину правили.

— Когда он умер?

— Сдаетца, зимой.

— Мне с тобой потом поговорить надо будет.

— С глазу на глаз опять жа?

— Да.

— Чево ты бабы убоялси? Ить не дужая. Сколь тя пестовала, а ты все от ей воротисси. Нет то забижала?

— Да нет.

— Чево при ей не хошь толковать? Дурнова не присоветует. Тебе то ведомо. Чем она прогневила-то?

— Не могу я при ней.

— Што ж, воля твоя.

Макарыч шагнул на порог, двинул дверь кулаком. Та, отскочив, впустила обоих в зимовье.

Но не успели они сесть к столу, как в избу вбежал запыхавшийся дед Варлампий: