— То другой сказ.

— К сердцу ни одна не лежит. А моя девчонка на войне погибла, — опустил голову директор.

И только теперь приметил Макарыч в его волосах седые пряди.

— Сколь годов тибе?

— Двадцать один.

— О Господи, ты мине во внуки годисси.

— Вижу.

— Ты ишо сыщишь по сибе.

— Трудно будет.

— С чево?

— Война, Макарыч, многому научила.

— Кажнова жисть била. Да от планиды своей нихто не отмахнулси.

— Я вот тоже в поездках часто буду. Какая ждать захочет? Состарюсь, как тот олень, а мне рога и навешают.

— Оленю худче.

— Почему?

— Старому с ума выживать не годитца. Ить старой не мог ту важенку олененком подарить. А в ей жисть свое стребовала.

— Только из-за этого?

— Ишь ты, скорай!

— А что еще?

— Кровь в ей горячая. Ен жа подержаннай, слабай. Бабы-то чують.

— Все старятся.

— В том и беда. По добру разбегатца надо. Без подлостей. Без убойства. Нешто след так-то вот? Кормил ее, холеру, сам голоднай оставалси. Нет ба ей об ем подумать, подмочь. Дак до последу в нахлебницах была. Вот за што досада. Не пожалела при смерти. Абы мозги б ему не гадила. Ушла ба аль смерти дождалась ба…

— У тебя, Макарыч, дети есть?

— Имеи т ца.

— Сын?

— Конешно.

— Сколько ему?

— Тибе сверстник.

— Воевал?

— Не-е, училси.

— На кого?

— На бродягу.

— Не понял.

— Геолух али ишо как.

— А сейчас где?

— Опять в науке.

— В институте?

— Во-во, в ем самом.

— Видно, умный парень-то?

— Жисть покажить. Навроди башкой не обдилен.

— В тебя?

— Хто ево ведаить? Мужики не серчали на ево. Завсегда с уваженьем. Знать, неспроста.

— Приезжает?

— Ране бывал. Ноне на большой земле. Оттель враз не прискочишь. Не близкий свет.

— А у меня никого нет.

— На хронте сгинули?

— Брат погиб. Мать в Ленинграде умерла в блокаду.

— Чево ето — блокада?

— От голода.

— Ты чево не подсобил-то?

— Далеко был. К ней не так-то просто было попасть. Да и с передовой кто пустит?

— Знать, навовси ты безроднай осталси.

— Да, значит, так.

— Не тушуйси. Я тож с таких вот. А живу и ништо. Хочь ни единой родной кровинушки по свету

— А сын?

Макарыч враз растерялся.

— Я не об ем.

— И все ж сын. С ним уже легче. Свой. Этот не бросит.

Макарыч молчал.

— Если бы у меня сын был!

— Будит, не единай ишо.

— Так думаешь?

— Какие твои леты?

— Эх, Макарыч, ведь мне все не везет. Родных война отняла. Друзей тоже.

— У мине вот надысь Акимыч помер.

— А кто он тебе доводился?

— Сам не ведаю. Но родней всех мине был.

— От чего умер?

— Леты большие. Можа, с переживаниев. Их на ево долю с лихвой хватило.

— А кто он был?

— Тож лесник. Былой каторжник, как и я. Планиды многим сроднили. Чую, скоро сустренимси на том свете.

— Рано тебе.

— Чево рано-то? Свое отмаялси.

— А как же я без тебя?

Макарыч уставился на Евгения удивленно. Вот ведь не ждал. Сидит перед ним этот мальчишка, весь блескучий, директором кличетца, наград полно. Их, видать, кровушкой заслужил. Виски инеем покрылись. А в голосе — дрожь. Знать, не с любопытства потянулся к леснику.

И тепло стало на душе. Хотелось притянуть к себе Евгения. Согреть. Рассказать ему, как больно в старости быть одиноким. Поделиться всем. Хо телось погладить по пегим волосам, пригладить хохолок, что вздернулся на макушке, посадить его около себя и не отпускать долго-долго. Но руки дрогнули. В горле комок застрял. В памяти всплыл Колька. Его он мальчишкой пригрел. И что? Забыл тот о Макарыче, при нужде лишь иногда вспоминает. Глянув на директора, сказал, сдержав теплынь накатившую:

— Жил ты без мине до ныне и дале обойдесси.

— Зря ты. Я ведь, Макарыч, к тебе, как к своему.

— Вот и добро. Приходи, изведывай, коли што. Завсегда подмогу.

Вернулись они в зимовье через три дня. Директору понравился порядок на участке Макарыча. Он обещал наведываться сюда почаще.

— Заглядай. Оно не грех тайгу-матку познать. Да не по-писаному. Мы хочь и не ученаи, ведаим про ее, сколько Господь дозволил. На мой век хватило.

— Тебе, Макарыч, за все спасибо. Твоя наука кстати. О таком в книжках наших нет.

— Ты, Евгений Иванович, коль тайгой верховодить поставлен, опрежь научись почитать ее. Боле сибе. Иначе словит, как паута, в ево жа сети. И жизнюшку всю по кайле выпьет. Ни на што не поглянет. Усек?

— Понял.

— Ну то-то. Теперь поезжай с Богом. А случитца времечко — не гребуй. Можа, полесуем ишо.

А через неделю привез почтальон письмо от Кольки. Не дожидаясь просьб, читать принялся. Лесник слушал молча.

Колька писал, что институт будет заканчивать экстерном. Чтоб скорее на работу в тайгу прийти.

Соскучился, мол, по ней. Тянет домой. Обещал управиться в три года. Но приехать летом не сможет. Уж уехать, мол, так насовсем.

Макарыч насупился, велел ответ писать:

«Здравия те и долголетия, Николай. Получил я твое послание, каким шибко недоволен. Хто такой экстерн, што науку укорачиваит, мине неведомо про ево. Видать, добра от таво злодея не жди. Учись, как все люди. Можа, нам с Марьей не дотянуть тех зим, кои ты вдале будишь. Нешто тяжко на планере сигануть? Вон ить дед твой, Акимыч, не дождал си тибе. Отдал Богу душу. А ты ево перед кончиной забидил крепко. Чую, со мной то ж сдеитца. Воля твоя. Но в дом те пора наведатца».

Поклонов Макарыч слать не стал. Приедет и так. «А не схочит, то не подмога», — решил про себя.

С того дня в зимовье снова наступило беспокойство. «Приедет или нет?» — думали оба.

Время тянулось медленно. Лишь один раз пришли к Макарычу Петро с Вовкой. Наведать решили.