В доме, это слышали Макарыч с Колькой, поднялась ссора. Слышалась брань Митьки, крик бабы, плач Авдотьи. Но через некоторое время она вышла в черном платье и платке. Молча забралась в телегу, не оглянувшись на дом.

— Бабка, Митя вернуться повелел! — послышалось с крыльца.

— Я те повелю! — поднял Макарыч кнут.

Авдотья заплакала.

Неспроста надумал лесник повезти Кольку на могилу деда. Обещал еще тогда, живому, примирить с внуком. Хотел хоть так выполнить обещание. Знал, покойного нельзя обманывать. Чуял, что и Авдотье надо побывать на могиле. Она была с Акимычем почти до последнего.

«Эх, Акимыч! Горемычная головушка, дажа бабку у тибе с-под носу увели. Под самаю погибель. Нихто не подумал о тибе. Не вспомянул. Ноне к мертвому везу. Уж ты не обессудь. Ить обоих силком везу. Сами вряд ба приехали б. А такой жали и памяти, знаю, ровно отравнова борца на могили, не пожилаишь», — горевал лесник.

Телега, подскакивая на выбоинах, охала вместе с Авдотьей. Над тайгой опускался густой непроглядный туман. В ближних кустах слышался писк, крики, шелест таежной мелкоты. Одни на ночлег готовились. Другие только просыпались.

Бабка куталась в платок. Зябко поеживалась. Колька смотрел по сторонам. Думал о чем-то своем, далеком от этих мест. От могилы деда.

Макарыч погонял коня, зная, что тот боится туманных ночей. Надо было засветло добраться до зимовья Акимыча. И все же приехать им туда удалось лишь глубокой ночью.

В избушке, на удивление всем троим, горел свет. Кто-то внутри громко разговаривал. Слышался смех. Чужой, незнакомый. Прежде чем войти, Макарыч перекрестился, постучал. На пороге их встретил Евгений Иванович:

— Макарыч?! — удивился он.

— И не единай.

— Ну заходите, заходите.

Лесник пропустил в избу Авдотью с Колькой, сам последним вошел.

— Ну, здоровы будете, — поздоровался он с директором и незнакомым мужчиной, что сидел за столом.

— Вот нового лесника привез, — показал директор, — теперь он здесь будет хозяйничать.

— А я старова хозяина навестить порешил. Внука ево привез, бабку. Я об ем тибе просказывал. Можа, припомнишь? Акимычем прозывалси.

— Слышал о нем.

— Иде?

— В селе. Люди о нем рассказывали.

— Разе доброва от их дождесси? Все святое с грешным помишають.

— Это ты, Макарыч, зря.

— Не тибе мине переделывать. Навидалси я на своем веку. Аж горько.

— Об Акимыче мне старики рассказывали. Хвалили. Говорили, что он почти святой был. Если бы не…

— Што?

— Сына его ругали.

— А ен тут при чем? Сам Акимыч и верно… Сына ево не ведаю, — соврал Макарыч.

— Говорят, лечил он многих. Травами. Лучше врача.

— То так.

— И денег не брал. За бесплатно.

— На што ему деньги были?

— Ну теперь-то таких нет!

— Сам признаешь!

— А еще говорили, что невезучим он был. Век один прожил. Так и умер на пороге. Случайно об этом узнали.

— Не бередь душу.

— А что?

— Мине ен чужим не был. Много годов с им знались. За свово, за роднаво считал.

Авдотья тихо сморкалась в платок. Колька слушал, опустив голову, что-то мял в руке.

— Вы сегодня ночуйте, а уж завтра на могилу сходите. Она тут рядом. Прямо около дома, — заговорил новый лесник.

— Благодарствую за добрые слова. На ночлег мы остановимси. Куды жа нам в ночь? Бабку ишо застудим. Да оно и поминать Акимыча в теми грешно. Светло жил. Светлой ему и память станет. Поминать жа ево то ж по свету надобно.

— Может, чаем прогреемся? — не выдержал Колька.

— Это можно, — согласился хозяин. И, тяжело встав, пошел к самовару.

Тот не захотел признавать чужие руки.

— Дай-ко Авдотье самовар. Ентот ее признаить. Она с им управитца.

Пока мужики говорили о всякой всячине, самовар вскипел. Бабка даже печь затопила. Подмела в избе. В ней сразу стало теплей, уютней.

— Ну, што, мужики, помянем Акимыча. Пущай легко спитца ему. Нехай на том свете Господь не обойдет друга мово милостями своими. Горько жилось ему серед нас. Хочь там беды знать не станет, — поднял Макарыч кружку со спиртом.

Колька, глянув на него, согласно кивнул. Директор и новый лесник выпили молча.

Наутро втроем пошли на могилу. Макарыч перекрестился. Колька молча смотрел на последний приют деда. Лицо его побледнело. Руки, спрятанные за спину, вздрагивали. Авдотья причитала в голос. Упав на могилу, блажила на всю тайгу. Прощенья выпрашивала.

— Не тревожь. Дай ему покой. Вживе жалела б. Чево скулишь ноне по отошедшему? — пытался поднять ее Макарыч,

— И на што я тибе покинула? Ума у мине, старой, не стало. В радости своей про твое горе запамятовала. Ить ты от смертушки спас. Пекси, ровно об своей. Заместо тепла и заботы горе лишь прознал. За што кончина горькая тибе настигла? — голосила бабка.

Колька тем временем взялся подправлять могилу. Подровнял ее. Выложил ветками. Забил попрочнее крест.

— Оградку бы надо поставить, — сказал Макарычу.

— Ограды да заборы дед твой не уважал. Век прожил с открытой душой. Не порочь ево погост нелюбым. Забидишь, — ответил Макарыч.

Когда Авдотья успокоилась, все втроем присели у могилы.

— Спи, Акимыч, не поминай нас лихом в царствие твоем. Прости наши прегрешения перед тобой вольныя и невольныя. Пусть земля тибе пухом станить. А память об тибе — навек с нами.

Лесник выпил. Авдотья лишь пригубила. Колька опрокинул в себя спирт не поморщившись.

Долго, долго всем троим не хотелось уходить от могилы. Будто память об Акимыче ухватила цепкой рукой каждого за душу.

Кольке вспомнилось, как давно, еще когда он был совсем маленьким, принес ему дед целую колоду дикого меда. Ложками скармливал его пацану. От простуды лечил. Колька перед этим в ключе искупался. Горячий чай с тем медом был таким вкусным, что и теперь после стольких лет он помнил его. Помнил, что, просыпаясь среди ночи, видел Акимыча у своей постели. Тот не отходил от внука. Чтоб позабавить Кольку, плясал с ножом в зубах. Тощие мослы деда закручивались чуть ли не на макушке, Акимыч прихлопывал себя по животу, ногам, прыгал диким козлом. Колька смеялся до слез. И старик радовался по-молодому, будто скинул с плеч десятки лет.

Молчат парень. Даже когда он учился в техникуме, дед много раз высылал ему денег, с наказом: «Купить сладостев, в науке они шибко пользительные, ить с казеннова харча навару нет». Просил Акимыч не сказывать об этом Макарычу, шелудивому коню, он, мол, «дитячьих радостев не разумеит».