Она не знала, как ей выдержать то, что выдержать невозможно.

Уилла Олден ждала смерти.

Она надеялась умереть, просила смерть прийти за ней, а иногда, в темноте камеры утратив представление о времени, даже умоляла. Но смерть не приходила.

Вместо смерти к ней явилось одиночество в паре с отчаянием. Потом голод и пронизывающий холод пустынных ночей. По телу ползали вши, оно горело в лихорадке. Однако смерти не было.

Уилла научилась отличать день от ночи по уровню шума и шагам за стенами камеры. Утро знаменовалось появлением начальника тюрьмы. Он шел от камеры к камере, заглядывал в глазки, убеждаясь, что его заключенные еще живы. После этого очередной глазок закрывался, и главный тюремщик шел дальше.

О наступлении полудня она узнавала по приходу надзирателей. Они приносили ей кувшин воды, миску с едой (кормили раз в день) и выносили жестяное ведро, куда она справляла естественные нужды.

Когда звуки за стенами стихали, наступал вечер.

О ночи Уилле сообщали крысы. Она приучилась оставлять им немного еды, задвигая миску в угол, чтобы крысы дрались из-за объедков и не трогали ее.

Уилла вела счет прошедшим дням. Камешком, найденным на полу камеры, она делала отметины на стене. По ее подсчетам, в тюрьме она находилась уже тринадцать дней.

Надзиратели работали по двое. Разговаривали только между собой. Когда Уиллу одолевал жар, а так бывало почти все время, она могла лишь молча лежать на грязной койке. В немногие светлые промежутки, набравшись сил, чтобы сесть и даже встать, она пыталась вовлечь надзирателей в разговор. Спрашивала, почему ее здесь держат и что они намерены с ней сделать. Однако надзиратели не обращали на нее внимания. Уилла немного понимала по-турецки и из обрывков разговоров улавливала слова «Лоуренс», «Дамаск» и «немцы».

Август еще не закончился. В этом Уилла была уверена. Неужели Лоуренс так рано двинулся на Дамаск? Или турки с помощью немцев сумели удержать город? И в каком месте, черт побери, находится она?! Наконец, что турки намерены сделать с ней?

Вскоре она получила ответ. По ее подсчетам, это случилось на пятнадцатый день пребывания в тюрьме. Начальник тюрьмы, как всегда, совершил утренний обход, а через короткое время дверь ее камеры снова открылась. На пороге стоял начальник и двое надзирателей. Один держал керосиновый фонарь. Начальник поморщился от зловония, исходящего от Уиллы, и велел ей встать. Но встать она не могла. Не было сил. Ночью у нее подскочила температура. Слабость сопровождалась полубредовым состоянием.

– Поднимите ее! – рявкнул надзирателям начальник.

Один из них выругался сквозь зубы и сказал, что не хочет к ней прикасаться, поскольку она вонючая и, чего доброго, заразная. Тогда начальник что-то крикнул ему, и надзиратель послушно выполнил приказ. Уиллу вывели из камеры и поволокли по коридору. Дневной свет, льющийся из окон, ослеплял. Она столько времени провела в темноте, что сейчас было больно смотреть. Уилла щурилась. Ее втолкнули в небольшую, ярко освещенную комнату в задней части тюрьмы. К этому времени ее глаза немного привыкли к свету. Посередине комнаты стоял металлический стул. В полу темнело сливное отверстие. При виде его у Уиллы свело живот.

Уилла молилась, чтобы все закончилось побыстрее. «Смерть едет на быстром верблюде», – всегда говорил Ауда. Уилла искренне надеялась, что так оно и будет.

Надзиратели усадили ее на стул и связали руки за спиной. Только сейчас, при ярком дневном свете, Уилла разглядела, как ужасающе она грязна. Одежда превратилась в лохмотья. Обувь исчезла неведомо когда. Ноги были густо покрыты грязью. На лодыжке краснела сыпь.

– Как тебя звать? – по-английски спросил начальник.

– Малышка Бо-Пип[13], – ответила Уилла.

За время нахождения в тюрьме у нее несколько раз спрашивали имя, но Уилла наотрез отказывалась его называть.

Надзиратель со всей силы ударил ее по лицу. Голова Уиллы запрокинулась. Она медленно подняла голову, выпрямилась и стала смотреть в противоположную стену.

Вопросы продолжались. Уилла отвечала в том же ключе или не отвечала вовсе. Вопросы звучали все громче. Пощечины сменились ударами. Уилла почувствовала, что ее левый глаз заплыл. Во рту ощущалась кровь, но она по-прежнему ничего не рассказывала о себе. Она думала о Шейми. О Килиманджаро. О времени, проведенном с Шейми в Лондоне. Начальник свирепел, однако Уилла держалась стойко.

– А знаешь, грязная сука, что́ я сейчас с тобой сделаю? – не выдержал начальник. – Я засуну свой большой жирный член тебе в задницу и заставлю тебя кричать. А когда закончу, мои люди продолжат.

Уилла, чья голова уже свешивалась на грудь, засмеялась:

– В самом деле? Ради твоего спокойствия, надеюсь, что у тебя сейчас простуда, причем сильная, и твой нос ничего не чувствует.

Начальник обругал ее, затем повернулся к одному из надзирателей и, забыв перейти на турецкий, сказал:

– Я к ней не притронусь. Воняет, как отхожее место. В волосах кишат вши. Похоже, у нее тиф. Он уже здесь? Сходи за ним. Пусть займется своей грязной работой. Слышал, он это здорово умеет.

«Тиф, – пронеслось в ослабевшем мозгу Уиллы. – Это мне подходит. Жаль, что он раньше не утащил меня на тот свет».

Интересно, кого начальник именует «он» и продержится ли она в сознании, чтобы это увидеть? Дверь снова открылась. Послышалась сердитая речь. Вошедший человек говорил по-немецки. Грубая рука схватила ее за волосы и запрокинула голову.

– Um Gottes Willen![14] – произнес вошедший.

Человек этот был совсем близко. Его голос показался Уилле странно знакомым.

Послышался смех, в котором не было ни капли веселья. Одна горечь. Затем вошедший сказал:

– Мне стоило бы догадаться, что это ты. Намасте, Уилла Олден. Намасте.

Шейми смотрел на искореженные, перекрученные куски металла – останки биплана «сопвич страттер». И как только Уилла уцелела при этом жутком крушении? Скорее всего, покалечилась, причем сильно. Пилоту досталось еще сильнее. Его обезглавленное тело до сих торчало из сплющенной кабины, разлагаясь на пустынном солнце.

– Делать что, хозяин? – спросил на ломаном английском проводник Абдул.

Здравый вопрос. Что им теперь делать? Если бы я только знал, подумал Шейми.

До места крушения они добирались двенадцать дней. Почти две недели изнурительного пути под обжигающим солнцем. Поскольку Шейми знал по-арабски лишь отдельные фразы, а большинство бедуинов не знали ни одного английского слова, Альби посчитал благоразумным запастись фотографиями Уиллы. Шейми с Абдулом останавливались в каждой попадавшейся им деревне и показывали снимки. Они расспрашивали встречавшихся бедуинов: торговцев, пастухов и вообще всех, тратя драгоценное время на расспросы о возможном местонахождении Уиллы. Никто не видел этой чужеземной женщины и ничего не слышал о ней. Шейми и Абдул ехали почти без остановок, устраивая ночлег, лишь когда совсем стемнеет.