Все утро я пытался сосредоточиться, сначала на музыке, потом на чтении, но никакого удовольствия мне получить не удалось. Я смотрел на далекие слова, как узник с вершины высоченной башни разглядывает крохотные улочки у подножья, полные машин и людей, и хорошо видел каждое, но с такой высоты не понимал ни их смысла, ни связи друг с другом. Да и какое они имели ко мне отношение? Точно так же музыка слышалась мне прерывистым воем ветра, бессмысленным набором звуков, замысловатой искусственной последовательностью каких-то путаных узоров, то повторяющихся, то распадающихся на обрывки, без определенной цели, а потому не представляющих никакого интереса. Я не мог даже представить, что слова или музыка сотворены какими-то существами, желающими выразить другим свои мысли и чувства. Со временем я осознал, что воспринимаю и то и другое точно так же, как холмы на далеком горизонте, поэтому вернулся к своему прежнему занятию.

К часу пополудни ветер стих, а деревья прекратили бесцельные метания по небу, и я покинул свой наблюдательный пост. Проголодавшись, я решил спуститься на кухню за хлебом и сыром и рассеянно снял с книжной полки антологию немецкой поэзии, которую почти не открывал со студенческих дней в Оксфорде, разве что иногда перечитывал любимые стихотворения. Мне пришло в голову, что усилия, прилагаемые к чтению на иностранном языке, помогут вернуть интерес к мыслям, выражаемым другими.

Книга случайно раскрылась на стихотворении Матфея фон Коллина, венского драматурга, умершего, как мне помнилось, в 1824 году. Стихотворение под названием «Der Zwerg» – «Карлик» – привлекло мое внимание еще и потому, что Шуберт положил его на музыку, и когда-то давно я слышал эту вокальную композицию. Я недолюбливал немецкий романтизм с его идеализацией смерти, вот как в балладе «Лесной царь», но совершенно забыл, о чем говорится в стихотворении Коллина.

Внезапно эта картина представилась мне с необычайной четкостью, яснее, чем березы за окном.

Я медленно читал дальше, мысленно произнося и переводя слова:

Карлик приближается к королеве и рыдает, ослепленный горем.

Боже мой! Я оцепенел, глядя на строку, а потом прочел ее вслух:

Обливаясь слезами, я прочел вслух последнюю строфу:

– An keiner Küste wird er je mehr landen… – повторил я.

Внезапно за окнами снова поднялся ветер, гулко и протяжно завыл под стенами дома, а со двора донесся чей-то быстрый топот. Вздрогнув, я выглянул в окно. По бетонной площадке перед сараем перекатывалась пустая картонная коробка. Порыв ветра подхватил ее и увлек на подъездную дорожку, и до странности размеренный стук затих вдали.

Карин похоронили четыре дня назад, на деревенском церковном кладбище у подножья холмов. Тони договорился с местным священником и сам отслужил заупокойную службу. На похороны пришли только самые близкие. Маменька была сама не своя, а жалкая бесхитростность безутешных рыданий Дейрдры тронула даже мое онемевшее сердце. Сам я не испытывал никаких чувств, потому что считал всю процедуру формальностью, не имевшей никакого отношения к нам с Карин.

Карин… Она растратила все свое богатство и ушла восвояси. При чем тут воскресение и жизнь? Ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж… Карин не суждено было совершить то, ради чего она пришла, и я, стоя под сенью туи, не думал, что к ней применимы утешительные слова Тони – слова архиепископа Кранмера. Всему свое время, время рождаться, и время умирать, время обнимать, и время уклоняться от объятий. Ее историю услышали, но она осталась нерассказанной. Как можно хоронить ее по христианскому обряду, если она своевольно ищет собственного спасения? Надо было похоронить ее на погребальном костре, на вершине Кумбских холмов, чтобы яркие языки пламени, рассыпая искры, взметнулись к небу, чтобы черный пепел взвился и рассеялся, как стая грачей на ветру.

Лишь на этой неделе я начал смутно осознавать, с каким теплым сочувствием относятся ко мне родные и близкие, с каким добросердечием поддерживают меня соседи да и все в городе. В магазин я стал приходить только в последние три дня, проводил несколько часов в кабинете. Работа помогала справиться с горем. Флик сказала, что все мне соболезнуют, сокрушаются о безвременной смерти Карин, подчеркивают, с каким уважением относились к нам обоим. Некоторые, например Джек Кейн, сами говорили мне об этом. Флик попросила его поухаживать за садом, и на прошлой неделе он приходил два дня подряд, подстриг газон, выполол сорняки на клумбах, привел в порядок живую изгородь и посадил астры. Я предложил ему чаю. С ним, как и с сестрой Демпстер, мне было легко – и разговаривать, и слушать.

– Знаете, мистер Алан, – сказал он, – в округе о вас обоих никто дурного слова не скажет, и сплетен или там слухов ненужных тоже не распускают. Я это к тому, чтобы вы не волновались почем зря и не думали ничего такого. У вас друзей здесь всегда было хоть отбавляй, да и теперь ничуть не меньше. Вы уж простите, что я про это заговорил, но мы же с вами давным-давно знакомы, вот я и решил вас успокоить…

В четверг, когда я впервые после смерти Карин пришел в магазин, то увидел, что Барбара Стэннард, стоя на коленях, помогает Дейрдре распаковать коробку со стеклянной посудой.

– Алан, извините, я вас не предупредила, – сказала Барбара. – Не хотелось беспокоить вас по пустякам. Просто узнала, что в магазине надо помочь, вот и пришла.