Он в благодарность дал любопытное определение, что такое армия: «собрание людей, не сумевших уклониться от воинской повинности». П. – еврей и рассказал это с забавным акцентом.

Токио. 2 декабря

Головин охвачен мыслью о большом труде по социальным вопросам. Мечтает об устройстве базы где-нибудь здесь, на Дальнем Востоке, или даже в Австралии, думает начать новую жизнь, «чтобы понять то, что не ясно в психологии современной массы, чему мешало воспитание и порядок прохождения службы».

Был на Sphinx, на котором уезжает Высоцкий. Жаль этой милой, культурной семьи, так привык к их дому. Ф.Д. полон добрых надежд и пожеланий. Дамы, конечно, рады замене Японии Парижем.

Во Владивостоке суровая расправа с участниками гайдовского восстания.

Токио. 4 декабря

Ответа из Сибири нет. В посольстве и в военной миссии считают, что могу еще кое-кому помешать.

Кабинет Вологодского скромно ушел в отставку – я не завидую их настроению.

Новый премьер Пепеляев укрепляет «зады» с демократическими реформами; ни он, ни его реформы теперь уже, в сущности, никому не нужны.

Генерал Войцеховский, командующий армией, собственноручно застрелил генерала Гривина, командующего отдельной группой войск, за неисполнение приказания.

С характером молодой генерал Войцеховский.

Главнокомандующий Сахаров посвятил ему хвалебный приказ. И все же жаль, что поляк застрелил русского, а не наоборот. Хозяева распустили вожжи в отношении гостей. Русским, конечно, тяжело убивать русских, особенно когда подгоняет поляк264.

Токио. 5 декабря

Опубликован новый, сформированный в Иркутске кабинет. Премьер В.Н. Пепеляев, помощник его С.Н. Третьяков, он же и министр иностранных дел. Бурышкин – министр финансов, Окороков – торговли. Из старых генерал Ханжин остался на прежнем посту военного министра, Петров – земледелия и Шумиловский – труда. Последнее министерство, видимо, так и осталось в эмбриональном состоянии. Пока не назначены министры морской (хотя воды в Иркутске больше, чем в степном Омске) и снабжения, так как нечем и некого становится снабжать.

Указ о созыве земского собора всюду встречен, по словам «Русского бюро печати», с «энтузиазмом», тем не менее новому кабинету пришлось подкрепить этот энтузиазм отказом от права назначения части членов собора правительством. Конечно, и это делу не поможет. Теперь игра в поддавки безнадежна, пожалуй, и широкий творческий размах едва ли в состоянии исправить положение, оно погублено окончательно развалом фронта. Осталось только одно: герои будут умирать, обеспечивая бегство трусам и дельцам.

Был у Н.Н. Головина, он отложил свой отъезд до 11-го. Начинают браться и за него. Английский военный агент просил о свидании. Подтягин «испрашивал» разрешения Н.Н. прибыть с телеграммой от английского правительства. Телеграфирует военный министр Черчилль, которому приходится туго за свою политику выдвижения и поддержки Колчака, провал которого есть несомненный провал и Черчилля. Конечно, здесь доля вины и Головина, заблуждавшегося в отношении Сибири. Как умный и предусмотрительный человек, он сейчас же понял, что ошибся, и сразу отошел, правда, не без благожелательного содействия своего «друга» – генерала Дитерихса и других.

Теперь Черчилль, как и английский парламент, вероятно, интересуется непонятным отходом от дел Головина и его болезнью.

После долгого отсутствия появился, наконец, Хагино. Высказав несколько незначительных любезностей, он просил позволения говорить только правду.

«Мы еще не имеем всех ответов из Сибири относительно вас (в связи с моей телеграммой), только атаман Калмыков, он, правда, человек небольшой, а также генерал Розанов сказали, что, конечно, вы очень ценный генерал и полезны для России, но что вы в связи с эсерами, которые теперь провалились и за которыми никто не пойдет».

Я, признаться, был немало удивлен, что спрашивалось мнение Калмыкова, но это только лишний раз показывало, что роль атаманов в глазах японцев нисколько не померкла, что в лучах их доблести и славы нашел прочную опору и генерал Розанов, а за ним, или, вернее, через него, и Дитерихс, и даже сам Колчак.

«Впрочем, – продолжал Хагино, – мы ждем ответа от самого главного, от атамана Семенова, он еще не дал ответа. Уверены ли вы, что ваша телеграмма дошла до Иркутского правительства, послал ли ее ваш посол или, может быть, ее задержали по дороге?»

«Весьма возможно, – ответил я, – поэтому я просил через господина Като выяснить этот вопрос».

«Да, но мы от него пока сведений не имеем».

На это я заметил Хагино, что он может передать генералу Фукуде, что я вполне отдавал себе отчет в возможности неполучения ответа и что это нисколько не ослабляет правоты моего намерения, о котором будет знать и вся сибирская общественность.

«В тяжелую минуту я предложил свою помощь; ее отвергли – их дело. Входить в игру сейчас не так заманчиво».

Из дальнейших разговоров я понял, что поддержка Колчака (вернее, атаманов) будет продолжаться. Хагино намекнул, что союзники ничего не будут иметь и против активной помощи войсками со стороны японцев. Это до некоторой степени сходится с имеющимися у меня сведениями, что союзники даже хотят, чтобы Япония поглубже завязла в борьбе с большевиками.

«А что вы думаете на тот случай, если большевики вдруг да и объявят вам войну. Положение правительства Колчака будет крайне щекотливым – не правда ли? Да и вам осложнений будет немало».

Хагино несколько опешил, склонил по японской привычке голову набок и задумался, желая выиграть время.

«Вы совершенно верно все это говорите, но что делать? У нас, как и у вас, люди любят больше политику, чем дело. Вот скоро будет открытие заседаний парламента, правительству готовится ряд грозных требований: всеобщее избирательное право, увеличение жалованья чиновникам и отставным военным, требование моряков об увеличении флота (видимо, не боятся Лиги Наций)».

В заключение разговора я дал понять, что дружба Японии и России, которую мы оба одинаково приветствуем, может базироваться не на дружбе и соглашении отдельных людей, будут ли это атаманы или генералы, а на соглашении народов. И что бы ни говорили, но народ чувствует, кто его истинный друг.

По пути в Йокогаму попал в вагон, где сидел генерал Толмачев, только что вернувшийся из Владивостока. Генерал был крайне гневен, неистово всех ругал: «Что ни эсер, то вор, что ни эсдек – то грабитель; честных людей никому не надо, вот, например, ведь и вам бы я был не ко двору».

Я молча согласился.

Генерал окончательно вскипел: «Мы, монархисты, молчали до сих пор, ждали, пока все развалится, а если выступим, будет плохо».

«Для кого?» – спокойно заметил я.

«Да что вы, ваше превосходительство, иронизируете? Вот я кликну клич – все офицерство пойдет за мной».