почти глаз не сомкнул после отъезда из Стрегойкавара. И вот я приказал себе лечь в постель и проспал мертвым сном до самого заката. Поужинал на скорую руку и наконец при трепетной свече уселся разбирать турецкую вязь.

Это оказалось нелегко, ведь я слабовато владел турецким, да и архаичный стиль сбивал с толку. Но я не сдавался и помаленьку разбирал слово за словом, фразу за фразой, — не замечая, как меня гложет подспудно растущий страх. Я не позволял себе отвлекаться даже на минуту, и по мере того, как легенда обретала все более четкую форму, в жилах моих леденела кровь, волосы поднимались дыбом и деревенел язык. В первых лучах рассвета я отложил рукопись, развернул шелк и достал вещицу. Глядя на нее красными от недосыпания глазами, я понял, что изложенная на пергаменте ужасная история не вымысел, хоть и кажется совершенно неправдоподобной.

Возвращая находки в шкатулку, я понимал, что не будет душе моей покоя и глаз я не сомкну, пока она, утяжеленная камнями, не отправится в глубины быстротечного Дуная, чтобы с божьей помощью вернуться в ад, откуда, несомненно, она появилась. В Иванову ночь под Стрегойкаваром я видел не сон! А Джастину Джеффри еще повезло, что подле Черного Камня он грезил при свете солнца, иначе его больной разум не выдержал бы ночных ужасов. Не пойму, как сам-то я не свихнулся.

Да, это не сон. Я воочию видел отвратительную оргию язычников, уже давно покойных. Они вышли из ада к своему капищу, чтобы свершить мерзостный обряд, как в стародавние времена. Духи поклонялись духу. Уж не знаю, что за гнусная алхимия или безбожное волшебство отворяет врата ада в Иванову ночь, но я своими глазами видел, что это происходит. И в ту ночь на вершине горы передо мною не было ни единой живой души.

Исписанный аккуратной рукой Селима Багадура пергамент поведал мне наконец о том, что обнаружили турецкий полководец и его конники в долине Стрегойкавар. В ужасающих подробностях там излагались богохульственные признания, слетавшие под пытками с губ язычников. А еще я прочел о затерянной высоко в горах сумрачной пещере, где перепуганные турки обнаружили чудовищную жабоподобную тварь, раздутую и колышущуюся. Под псалмы, которые были древними еще во времена юности Аравии, этого гада предали огню и благородной стали, освященной самим Магометом. И даже твердая рука старого Селима дрожала, когда описывала громовые, потрясающие земную твердь вопли и завывания чудовища, каким-то необъяснимым способом умертвившего напоследок полдюжины своих палачей. А маленький идол, оправленный в золото, висел на шее у жреца в волчьей маске, и Селим сорвал его с золотой цепочки.

Стоит ли осуждать суеверных турок за то, что прошлись огнем и ятаганом по богомерзкой долине? Такие зрелища, как тот шабаш на хмурой столовой горе, должны принадлежать мраку забвения, пучинам минувшей вечности. Нет, не страх перед демонической жабой заставляет меня дрожать в ночи. Она заточена в преисподней вместе со своей поганой ордой и лишь один раз в году, в самую колдовскую ночь, всего на час получает свободу. И не осталось на этом свете ее приверженцев. Но как одолеть навязчивые мысли о том, что некогда над душами людскими высились такие звероподобные существа? Все чаще я просыпаюсь в холодном поту, а днем боюсь листать тошнотворные откровения фон Юнцта. Ибо теперь мне ясен смысл многократно повторенной фразы о ключах! Он имел в виду ключи к Внешним Вратам, тем самым, что связывают наш мир с ненавистным языческим прошлым, а может быть, и с отвратительными сферами настоящего. Теперь я понимаю, почему племянник владельца таверны в неотвязных кошмарах видит Черный Камень над циклопическим черным замком. Если когда-нибудь в эти горы придут археологи, они, возможно, отыщут под лесистыми склонами кладезь самых невообразимых тайн. Сдается мне, пещера, в которой турки поймали адскую тварь, — не просто пещера. Страшно даже вообразить гигантскую реку вечности, текущую между нашим временем и эпохой, когда земля тряслась и вставала на дыбы, когда рождались эти синеватые горы и хоронили под собой немыслимое.

А может, и не найдется на свете храбреца, который вонзит кирку в землю под Черным Камнем и обнаружит шпиль и замок из снов…

Ключ! Да, это ключ, символ забытого ужаса. Ужаса, обреченного чахнуть, блекнуть в преисподней, откуда он тайно выполз однажды на черной заре мира. Но о каких еще дьявольских тварях упоминал фон Юнцт и чья чудовищная лапа сокрушила его горло? С той ночи, как мне удалось прочесть манускрипт Селима Багадура, я более не сомневаюсь: все сказанное в «Черной книге» — правда. Человек не всегда был царем земли. И ныне он разве не калиф на час? Не ждут ли в пучинах земных бесчисленные полчища адских гадов, когда на их улицу придет праздник?

Перевод Г. Корчагина

Примечание

Рассказ написан в 1930 году. Первая публикация — в журнале “Weird Tales”, ноябрь 1931-го. Содержит второе (после «Детей Ночи») упоминание книги-мистификации барона фон Юнцта «Невыразимые культы». Многими американскими исследователями наследия Роберта Говарда и работ писателей «первого лавкрафтовского круга» «Черный камень» считается «лучшим рассказом из числа “Мифов Ктулху”, написанным не самим Лавкрафтом».

Тварь на крыше

Крыла шелестят над изломами крыш,

Копыта гремят по мосту.

А я, затаившись в потемках, как мышь,

Купаюсь в студеном поту.

По чью же ты душу явился, о рок,

Из древних и тайных глубин?

Минует ли гибель? Пришел ли мой срок?

И кто ты, ночной исполин?

Джастин Джеффри, Из древней страны

Позвольте начать мой рассказ с упоминания о том, что просьба Тассманна о встрече явилась для меня сюрпризом. С этим субъектом я никогда не дружил и даже не приятельствовал, меня раздражали его торгашеские замашки, а три года назад мы и вовсе сошлись в яростном диспуте — Тассманн пытался дискредитировать мой научный труд «Свидетельства существования на Юкатане культуры науа», плод кропотливых многолетних исследований. Так что наши отношения можно было назвать какими угодно, но только не любезными.

Все же я согласился принять Тассманна. По-прежнему его манеры оставляли желать лучшего, он изъяснялся отрывисто и резко, но на сей раз это нельзя было