Да простит меня Бог, если он существует, но как же мне радостно вырезать это надгробие, сынок. А еще лучше было бы, если бы мы его изготовили раньше многих других, Жаумет… Послушай, давай-ка доделай его сам, это же последнее надгробие, которое ты делаешь перед тем, как пойти в солдаты.

– Не называй меня Жауметом, отец, особенно при моих друзьях. И в особенности при Розе Вентурете.

– Но она же совсем девчонка!..

– Да нет, не такая уж она маленькая, ей скоро пятнадцать будет.

– Ну хорошо. Давай делай надгробие. Вот, выбивай ему, как нормальному человеку, надпись на латинском и все такое, мать твою…

– Разве он не из Алтрона?

– Да, оттуда, из дома Ройя. Да, все-таки сегодня я очень доволен.

– Почему же тогда его хоронят в Торене?

– Да видно, хочет держать на коротком поводке тех, кого он здесь прикончил.

Совместный прием всех делегаций в зале для аудиенций. Между группами ощущается некоторая настороженность. Церемониймейстер объявляет на некоем подобии польского, что сейчас святой отец даст аудиенцию; просьба воздержаться от аплодисментов, криков и жестов, которые могут причинить неудобство его святейшеству. И что сразу по завершении общей аудиенции пятерых родственников, которые были предупреждены заранее, просят подняться по этой лестнице или по пандусу, дабы удостоиться личного приветствия его святейшества. Есть какие-то вопросы? Нет? Тогда он повторяет сказанное на японском и затем на всех остальных языках, демонстрируя в каждом случае различный уровень лингвистической некомпетентности.

Как же трогательно лицезреть папу так близко, ведь смотреть на него в соборе – все равно что на футбольном стадионе. Какой же он все-таки симпатичный, несмотря на свои преклонные лета, бедняжка. Да. Вот только не разобрать, что он говорит. Это потому, что он говорит по-японски. Похоже, у него слюна течет. Вот у кого течет слюна, так это у Басконес.

– Я не собираюсь никого критиковать, или что-то там еще в этом роде, но после того грандиозного празднества, которое устроили в день канонизации дона Хосемарии, я ожидала большего блеска, больше… даже не знаю, как это сказать…

– Ну, дорогая, это ведь не одно и то же. Сегодня чествуют сразу пятерых, к тому же это всего лишь беатификация.

– Но они же мученики.

– В этом ты совершенно права.

После речи его святейшества, когда наступает черед родственников, вперед пропускают морщинистого старика, который дрожит от страха, преклоняя колени перед верховным понтификом. По улыбке папы посвященные догадываются, что речь идет о родственнике польского солдата, убитого коммунистическими ордами. Возможно, это его младший брат. Или сын. Или племянник. Или кто-то еще. Невозможно узнать точно, потому что группа несчастных поляков говорит на совершенно непонятном языке.

За стариком следует африканская монахиня, потом – женщина с очень темной кожей и заснеженной головой в инвалидном кресле; она может быть сестрой или тетушкой другой монахини, убитой ордами. Когда парализованная старуха приближается к папе, его святейшество хочет приподняться с трона, но врач в пелерине и отделанной мехом накидке категорически пресекает попытку папы, который беспрекословно ему повинуется.

Затем наступает очередь дамы, облаченной в глубокий траур, элегантной, стройной, в очках с дымчатыми стеклами и в туфлях с серебряными пряжками, которая крепко прижимает к себе черную кожаную сумочку и во второй раз в своей жизни встает на колени перед мужчиной. Папа склоняется к ней, намереваясь произнести формальное приветствие, но дама вдруг начинает тихо что-то говорить ему, и папа, сперва несколько обеспокоенный, затем с интересом выслушивает ее; после пары минут беседы присутствующие начинают переглядываться, не понимая, что происходит, несколько обескураженные, ибо, видит Бог, подобный знак внимания со стороны понтифика предусмотрен не был. Три минуты. Врач в пелерине смотрит на камергера, который, в свою очередь, делает большие глаза, давая понять, что не понимает, что происходит; четыре минуты, и папа начинает что-то говорить в ответ; врач в пелерине воспитанно отступает на несколько шагов, чтобы не слышать, о чем эти двое беседуют. Вот уж странно, они там себе болтают, а мы здесь ждем у моря погоды. Кто такая эта сеньора? Не знаю. Наверняка сестра. Или, может быть, вдова. Да, потому что кто его знает, сколько лет могло бы быть сейчас досточтимому Фонтельесу. Думаю, нашему блаженному исполнилось бы сейчас восемьдесят пять лет. Спросите у отца Рельи. Я-то знаю, кто это: ретинопатия с интраретинальными микроаневризмами: если вы хоть немного помолчите, я скажу, кто это.

– Что это мама делает? Что она там ему вещает?

– Замолчи, тебя все слышат.

– Вечно ей надо что-то выкинуть. Она тебе что-нибудь говорила на этот счет?

– Мне? Мы с ней не разговариваем уже целую вечность, дорогой.

Пять минут. Пять минут приватной беседы между святым отцом и сеньорой Элизендой. Когда она возвращается на свое место, посол смотрит на нее с явным почтением. Спрятавшись от посторонних глаз за темными очками, сеньора вновь и вновь возвращается к сюжетам, которые все время бродят у нее в голове и которые только что во время разговора со святым отцом возродились с новой силой. Она вспоминает о своем решении, принятом в день похорон Ориола, – никогда больше не зависеть ни от кого, кроме самой себя. Любой ценой. И еще вспоминает о матери Венансии и ее категоричном наставлении дочь моя, Бог ниспослал тебе более трудную судьбу, чем у других сеньорит нашего училища, ведь ты осталась без матери. А дядя Аугуст? Без матери, доченька моя. А посему я считаю своим долгом заменить тебе ее в важнейший момент твоей жизни, который ты сейчас переживаешь, покидая в свои семнадцать лет наше училище с твердым намерением стать превосходной христианкой, хорошей женой и матерью семейства, а твои родители не могут вести тебя по жизни, потому что твой отец… А дядя Аугуст, матушка Венансия? Это совсем другое, девочка, доченька. Хорошенько усвой: все мужчины – твои враги, потому что они будут ждать от тебя только одного, они хотят лишь одного…

– Чего же они хотят, преподобная матушка?

– Всегда одного.

– Но чего именно?

– Одного. – Тишина в вестибюле. Чемодан ученицы Элизенды Вилабру Рамис («отлично» по религии, арифметике, географии и истории; «хорошо» по латыни и естественным наукам, «удовлетворительно» по домоводству и физкультуре) покорно застыл у ее ног, как пес Кет, когда ему надоедало гонять коров по лугу Сорре. Матушка Венансия не знает, как сказать ей то, что она должна сказать, потому что она ведь не мать. Наконец она туманно произносит «месячные».