де Кейрос, которого судья помнил стройным юношей с девически тонкой талией и черными глазами, одухотворенными огнем страстной души, превратился в долгобородого седого старца с потухшим взором и изможденным лицом, дрожавшего от холода в просторном байковом шлафроке.

— Сколько лет ты не писал мне? — проговорил Гонсалвес Пенья.

— Тридцать семь. Я получил от тебя два письма, помеченные Коимброй, и сохранил их.

— Только два? Я написал больше; хотя ведь после смерти твоего отца зятья мне сказали, что среди бумаг покойного они нашли мои письма, где говорилось о той девушке из Санто-Алейшо. Твой отец был так всемогущ, что сумел подкупить почтмейстера из Вила-Поука-де-Агьяр. Но сдается мне, — продолжал юрист, заметивший волнение Антонио де Кейроса, — что сердце у тебя до сих пор кровоточит...

— До сих пор. Рана так и не зарубцевалась. Бедняжка стоит у меня перед глазами, такая же, какою я видел ее в последний раз тридцать восемь лет назад. О чем писал ты мне в этих письмах, которые я так и не прочел?

— Мне теперь и не вспомнить!.. Столько времени прошло... Помню только... погоди, дай мне собраться с мыслями... Да... я послал к ней старуху арендаторшу.

— Помню, и Жозефа обрадовалась и собиралась бежать в Эншертадо на следующий день; но в ту же ночь, двадцать седьмого августа тысяча восемьсот тринадцатого года, она утопилась.

— Да, помню... Так вот, в тех письмах, что до тебя не дошли, я сомневался, что то было самоубийство.

— Как? Значит, ее убили?!

— Лекарь, который осматривал труп, уже умер; я же уехал отсюда тридцать пять лет назад и никогда больше с ним не виделся; будь он жив, он помог бы мне припомнить... Погоди. Как старость изглаживает все из памяти! Да, одно обстоятельство... в реке нашли младенца...

— Что?!

— Погоди, Антонио, я боюсь потерять нить.

Гонсалвес Пенья закрыл лицо руками, ссутулился, покачивая головой, — и вдруг, порывисто вскинув голову, сказал:

— Прошлое словно оживает у меня перед глазами... Слушай, Кейрос, в ту самую ночь, когда бедную девушку при смерти вытащили из воды, один крестьянин, удивший рыбу, наткнулся на колыбель с младенцем, она плыла по течению, и младенец был жив. Когда я беседовал об этом с лекарем, он сказал, что, может быть, Жозефа и не помышляла о самоубийстве, а умерла, когда сразу после родов пыталась бежать к тебе с ребенком.

— Этого не может быть, — прервал его Антонио де Кейрос.

— Почему?

— Еще не подошло время родов.

— Так я и сказал лекарю, когда передавал ему то, что узнал из твоего письма, ведь в том письме из Лимоэйро ты писал мне, если я правильно помню, что до родов остался...

— Один месяц.

— Верно; но лекарь уверял, что роды начались преждевременно, достаточно было сильного душевного потрясения, радости, которую она испытала, узнав о плане бегства в тот момент, когда думала, что ты ее покинул. И погоди... еще одно обстоятельство... Моя старуха арендаторша побывала тайком на ферме, куда принесли младенца, и точно выяснила, что его нашли в ту самую ночь и что...

— Где находится эта ферма? — прервал генерал.

— Ох, друг мой! Этого я уже не могу сказать... Но погоди-ка, у старухи остались сыновья, и они до сих пор арендуют у меня те земли... Они, само собой, не раз слышали от нее про то чудо — как нашли младенца в плетеной колыбели... Я расскажу тебе все, что узнаю. О Кейрос, — воскликнул с пылом судья, — что, если ты обретешь теперь свое дитя!

— Я не обольщаюсь столь праздной мечтой, мой друг. Просто хотел бы надеяться, что смерть бедной девушки не была актом отчаяния; и ведь если поразмыслить, что могло бы толкнуть ее на самоубийство, Гонсалвес?

— Ну да, и моя арендаторша передавала мне, что девушка плакала от радости... Антонио, я вспомнил точно, в моих письмах к тебе я писал, что ребенок, может статься, и жив... Потому-то твой отец и утаил их от тебя... Как ты думаешь?

— Быть может, и так... Но какую новую боль рождает в душе у меня надежда! Надежда! На что мне надеяться, когда столько перемен свершилось за эти тридцать семь лет, не так ли, друг мой?

— Ты прав... Даже если тот младенец — твое дитя, что сталось с человеком, нашедшим его в Тамеге? А если человек этот уже умер? И что сталось с ребенком? Но знаешь, при всем том мне известны случаи и посложнее, а ведь их удалось распутать. Процессы по поводу наследства изобилуют фактами, которые кажутся вымыслом, в родословных немало такого рода историй.

* * *

На другой день генерал Кейрос де Менезес в первый раз со дня приезда вышел из своего хмурого родового гнезда и побрел, пешком и в одиночестве, к берегу Тамеги. Старики, завидя его издали, снимали шляпы и останавливались. Он тоже останавливался, просил собеседника надеть шляпу, спрашивал, кто он такой. С одними он в былые времена вместе охотился, другие были товарищами его детских игр и вспоминали проказы маленького фидалго. Генерал вспоминал имя каждого, давал щедрую милостыню нуждающимся и всем предлагал свою дружбу.

Выйдя на берег Тамеги, он увидел Островок и остановился. Там, притаившись в тополиной роще, поджидала некогда Жозефа будущего офицера. Знакомой ольхи с узловатым стволом и прихотливо изогнутыми ветвями уже не было. На этом месте стояла водяная мельница, и на воде покачивалась лодка перевозчика, привязанная к вытесанной из камня скобе, вмазанной в стену запруды.

В дверях появилась мельничиха и спросила, не нужно ли перевезти сеньора на тот берег.

— Перевезите.

Уже сидя в лодке, генерал осведомился, давно ли стоит здесь эта мельница.

— Да уже девять лет, мой сеньор. Была у меня прежде мельница выше по течению, да унесло паводком. Осталась я с двумя малыми ребятами без пристанища, и прокормиться нечем; да выручила меня покровительница всех бедняков. Вы, ваша милость, верно, знаете сеньору с фермы Санта-Эулалия?

— Не знаю.

— Тогда, коли не ошиблась я, вы не из здешних мест.

— Из здешних, но долго был в отлучке.

— Тогда другое дело, потому что на