Сердюченко перекрестился и неожиданно резво прыгнул в машину. Он с трудом удерживал себя от того, чтобы погнать в Кусково выручать Пашку Стаднюка.

– Нет, Тарас, – стиснув зубы, прошептал сам себе Сердюченко. – Павка хороший парень, но…

И, глубоко вздохнув, погнал «эмку» в обратную сторону.

Незамысловатый план шофера заключался в том, что в следственный отдел его по удостоверению пропустят беспрепятственно, а дальше под угрозой оружия можно заставить следователя выдать жену. От страха он и пропуск выпишет. А потом останется только забить багажник бензином и гнать на Кавказ, там у Дроздова есть окошко в границе. Где лежат подготовленные проездные документы, Сердюченко знал прекрасно – он не раз видел содержимое начальского сейфа. Фальшивых паспортов с визами там было припасено достаточно, наверняка есть и такие, что подойдут и Сердюченко, и его жене.

– От же ж страна поганая, не хочешь, а дерьмом сделают! – бормотал сердитый Тарас. – Жди меня, Веронька моя! Я уже гоню к тебе на подмогу! Я ж их всех порешу, гадов!

Шофер наступил на педаль и, набирая скорость, погнал к штабу в Сокольниках.

Дроздов в это время окончательно замерзал в снегу. Он, по-прежнему корчась всем телом, выл, выплескивая в морозный воздух боль, ненависть, отчаяние и досаду. Но связки Максима Георгиевича скоро осипли: и у него выходило только тоскливое волчье: «Ху-у-у-у-у-у-у! Ху-у-у-у!»

Тело постепенно онемело, хотя боль в простреленных ногах по-прежнему была невыносимой. Холод пробирался в тело все глубже и глубже, пока не превратил сердце энкавэдэшника в неподвижный, холодный, безнадежно мертвый кусок черного льда.

31 декабря 1938 года, суббота.

Москва. Сокольники

Ли, одетый в калмыцкую шапку и теплый халат, протиснулся к выходу и соскочил с подножки трамвая. Он, как и положено представителю кочевого народа, ошалело пялился по сторонам и семенил ногами. В руках китаец нес небольшой, но туго набитый мешок, что делало его похожим на узкоглазого Деда Мороза.

В преддверии Нового года народу на улицах было довольно много – ходили толпами, орали песни под гармонь. Отовсюду доносились смех, шутки, игривые взвизги девушек.

Углубившись в проулки, где точно не встретишь постового милиционера, китаец перестал семенить и разогнул спину.

«Как бы не вышло прокола с адресом, – думал он на ходу. – Профессор, конечно, ошибается редко, но это уж чересчур. Видно было, что Дроздов чрезмерно возбужден и в гипноз не впадет. Но Варшавский и допустить не мог, что способен ошибиться».

Одного Ли не мог взять в толк – почему энкавэдэшник, поняв, что его пытаются загипнотизировать, всех не перестрелял. Точнее, перестрелять бы у него не вышло, именно на этот случай Ли и вышел из кухни, но почему Дроздов даже не попробовал сделать это? Почему он прикинулся загипнотизированным? Кстати, бездарно прикинулся, ничего он не соображает в гипнозе.

Профессор же все выставил в таком свете, будто неудача с гипнозом изначально входила в его план. Он был уверен, что Дроздов выдал правильный адрес, в чем Ли сомневался. Зачем зверю открывать свое логово? Хотя, с другой стороны, перестреляв всех, Дроздов не узнал бы, что замышляется в доме профессора. Наверняка энкавэдэшник решил, что заговорщики, имея информацию тибетского первоисточника, решили в собственных целях использовать подготовленного реципиента. Тогда, дождавшись лазутчика, Дроздов мог узнать, как именно применить Голос Бога. Если ход его мысли был именно таким, то он выдал правильный адрес, тут профессор был безусловно прав.

«А если бы он думал по-другому, – мелькнуло в гололве у Ли, – он бы попытался убить нас всех на месте».

Успокоив себя таким образом, китаец съехал на ногах по обледенелому склону и хотел повернуть в нужный проулок, но шагнувший из тени незнакомец преградил ему дорогу. Покосившись, Ли заметил еще одного с поднятым пистолетом в руке.

– Давай мешок, узкоглазый! – рявкнул верзила, сверкнув лезвием выкидного ножа. – И деньги, какие есть.

– Да там ничего нет, однако! – попятился Ли, снова превратившись в сына кочевого народа.

– А ну стой!

Грабитель крепко ухватил китайца за ворот халата. Ли едва заметно качнулся и приподнял свободную руку, отчего верзила, коротко вскрикнув, подлетел в воздух всем телом, словно почти ничего не весил. То, что он все-таки тяжел, стало понятно только в момент его падения – удар был настолько мощным, что звучно хрустнули разлетевшиеся позвонки грабителя. Правда, владелец пистолета услышать его не успел – он медленно сползал по забору с ножом верзилы во лбу.

Перешагнув через дергающееся в предсмертных конвульсиях тело, китаец поправил задравшийся рукав халата и продолжил прерванный путь. Через перекресток промчалась «эмка».

Пройдя еще четыре квартала, Ли наконец увидел нужный дом. Сразу было понятно, что адрес верный – обученная армейская собака, живущая в питомнике, пахнет не так мерзко, как обычная дворовая псина, а едва слышное посвистывание ветра в винтовочном стволе за стеной выдавало присутствие во дворе вооруженного красноармейца. Дому обычного гражданина Страны Советов такая охрана не была положена.

Взяв горловину мешка в зубы, Ли подтянулся на обледеневшей ветке ближайшей липы и бесшумно вскарабкался поближе к верхушке. Оттуда было видно крыльцо, около которого топтался изрядно замерзший красноармеец с собакой, а дальше, в глубине двора и левее дома, свет в окошке караульного помещения. Судя по тому, как переминался с ноги на ногу боец, ему оставалось стоять на часах недолго. С одной стороны, с замершим и уставшим легче было справиться, но Ли решил подождать смены, чтобы она не нагрянула неожиданно.

Через пять минут скрипнула дверь караулки, выпустив с облаком пара командира в кожанке и фуражке, за которым следовал еще один красноармеец с собакой. Произведя смену, командир отвел замерзшего бойца в караулку. По опыту Ли знал, что охрана происходит в три смены – один красноармеец стоит на часах, другой бодрствует, а третий спит. То есть в караулке должны быть три человека, включая командира, и две собаки. На таком морозе смена могла происходить через час, а не через два, как обычно.

Не теряя времени, китаец развязал мешок и достал оттуда все необходимое. На ноги он надел толстые, сшитые из шинельного сукна носки. Их подошвы были густо намазаны резиновым клеем, а затем обсыпаны песком, чтобы не скользили на льду и мягко ступали по полу. На левой руке широким кожаным браслетом он укрепил двойной стальной крюк, а в зубы взял обмотанную веревкой медную трубку длиной сантиметров сорок. Затем он достал обычный серебряный портсигар, в котором оказались сделанные из цыганских иголок стрелы, оперенные бумажными лепестками и обмотанные посередине нитяным бандажом по калибру трубки. Стрелы он одну за другой воткнул себе в косу, после чего укрепил на поясе несколько сделанных из папье-маше шариков величиной с мандарин. Шарики были наполнены смесью в равной пропорции двух красок из хозяйственного магазина – порошком свинцового сурика, которым покрывают железо от ржавчины, и порошком алюминиевой пудры, которой красят титаны. Вместо запального шнура к каждому шарику черной изолентой были примотаны головка к головке по четыре спички. Закончив навешивать на себя это кустарное снаряжение, китаец сунул в трубку одну из стрел и, зажав конец во рту, плюнул иглой в собаку. Та коротко взвизгнула, а потом зачесалась, словно ее укусила блоха. Красноармеец наклонился и потеребил животное за ухом.